Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

Петр лежал рядом со мной и, когда учитель умолк, тихонько шепнул:

– Это он про того Чехова, который «Каштанку» написал. Чехов ведь и сам туберкулезом болеет.

– Я вот у мирового судьи в письмоводителях состою, – заговорил дряблый. – В суде, сами знаете, без приношений не бывает. А меня отец учил: не бери, Алеша, мзды с народа, грех это. И я не беру. Так на двенадцать рублей и существую с женой и дочкой. Зато отец меня уважает. Крестьянин отец у меня. Собрался я в Крым, он свинку заколол, колбаски и сальца мне прислал. Вот я и кормлюсь. Ничего, я доволен. Бог с ними, со всеми князьями да графами. Как-нибудь просуществуем, ничего, как-нибудь… – Он покашлял и опять сказал: – Как-нибудь… Ничего…

– Эх, ты, «просуществуем»!.. – укоризненно отозвался учитель и тоже закашлялся.

Он кашлял так надрывно, что Петр даже побежал в дом за водой. Когда учитель пил, зубы его дробно стучали о жестяную кружку.

Потом он затих, и мы все уснули. Ночью, сквозь сон, я опять слышал кашель. Что-то хлюпало, булькало, хрипело, но открыть глаза у меня не было сил.

А утром я увидел, что учитель лежит неподвижно с восковым лицом. Подбородок и рубашка его были в темной, уже запекшейся крови.

Петр сказал:

– Не смотри, Митя, пойдем отсюда. – И увел меня со двора.

На улице я спросил:

– Петр, почему он в крови? Его убили?

– Да, – сказал Петр.

– Кто же его убил?

– Царь.

Я, конечно, и раньше знал, что царь может любого человека и казнить и помиловать, но чтоб царь ходил ночью по дворам и убивал тех, кто его укоряет, – этому я не поверил. Значит, Петр опять сказал так, что его надо понимать по-разному.

В тот же день я увидел царя.

В городе будто все с ума сошли. Люди все бежали и бежали куда-то, а солдаты и городовые становились стеной поперек улицы и не пускали. Мы с Петром попали в толпу и никак не могли из нее выбраться. Вдруг где-то заиграла музыка. Толпа заревела, нажала и поплыла. Петр подхватил меня и посадил к себе на плечо. Толпа вынесла нас на ту улицу, за которой, кроме моря, ничего уже не было. По обе стороны улицы стояли в два ряда солдаты в белых рубахах и в фуражках с белым верхом. За солдатами, тоже в ряд, стояли гимназисты, а за гимназистами разные господа и барыни.

Музыка все играла. Откуда-то беспрерывно несся крик: «Ра-ра-ра-ра-ра!..»

Набежали городовые и начали выталкивать обратно тех, кто сюда прорвался. Но тут все закричали:

– Едет! Едет!.. Царь!.. Царь!..

Кто-то завопил так, будто его убивали:

– На ка-ра-ул!

Солдаты выставили перед собой винтовки со штыками.

Сначала по мостовой проскакали шесть всадников в красных шапочках с перьями. За ними показались еще шесть, но без перьев. Потом вырвались три здоровенных бородача на вороных конях. И, наконец, показалась карета. Царь сидел с царицей и дочками, и на голове его была не корона, а обыкновенный военный картуз с белым верхом.

Солдаты, городовые, барыни и важные господа выпучили глаза, перекосили рты и так заорали «ура», будто всех их кто-то щекотал и бил.

Царь был курносый, русый и мало похожий на свой портрет. А у царицы лицо было длинное, набеленное. В ответ на весь этот страшный крик царь только лениво прикладывал два пальца к картузу, а царица смотрела в спину кучеру и ни на кого не обращала внимания.

Дочек я рассмотреть не успел, потому что в это время какая-то женщина, вся в черном, отпихнула солдата, так что он чуть не упал, вырвалась на мостовую, повалилась перед каретой на колени и протянула вперед руку со свернутым в трубку листом бумаги. У царя голова дернулась, будто он испугался, но на женщину сейчас же набросились солдаты с офицером, схватили ее и куда-то утащили.

Карета поехала дальше, и царь опять стал прикладывать пальцы к картузу.

В тот же день Петр рассказал мне, что сам слышал в городе. У женщины, которая бросилась перед царем на колени, был сын, студент. Он поехал в какую-то деревню, а там в это время мужики захватили панскую землю. Землей этой они пользовались спокон веков, еще до своего освобождения. В деревню пришли солдаты и стали стрелять в мужиков. Мужики отбивались камнями. Вместе с мужиками камни бросал и студент. Суд присудил мужиков к каторге, а студента к смерти. Мать уговаривала студента, чтобы он просил царя помиловать его, но студент просить царя не захотел. Мать узнала, что царь едет в Крым, и тоже приехала сюда, потому что в Петербурге ее к царю не допустили.

Я спросил Петра:

– А здесь допустят?

Петр ответил:

– Нет.

– Но ведь царь видел, что она хочет ему что-то сказать. Она на коленях стояла перед ним. Разве он не может приказать, чтобы ее привели к нему?

– Может и не может.

– Почему не может?! – крикнул я. – Почему?

– Потому что он царь, – ответил Петр.

С тех пор как мы побывали на даче с зеленой лягушкой, Петр сильно переменился: так иной раз задумывался, что даже не отзывался, когда я его окликал. Однажды он сказал:

– Пойдем, Митя, к ключнику. Мне надо разузнать кое-что.

Я спросил:

– Ты опять будешь купать его?

– Это как он себя поведет.

Ворота были на замке. Петр постучал. Ключник выглянул из сарая и опять спрятался.

– Боится, – усмехнулся Петр и громко крикнул: – Выходи, дело есть!

Но ключник не показывался.

– Выходи, я не трону. А не выйдешь – ворота поломаю, – предупредил Петр.

Ключник высунул голову и жалобно сказал:

– Побожись.

– Клянусь твоей бородой и твоим горбом, черномор ты этакий! – Когда ворота открылись, Петр приказал: – А теперь веди куда-нибудь в холодок – нам побеседовать надо.

Ключник повел нас к сараю. Петр велел мне дожидаться под дубом, на садовой скамье, а сам с ключником вошел в сарай. Но дверь осталась открытой, и я слышал каждое слово:

– Расскажи мне все, что тебе известно о Наталье Петровне. Она была здесь? – строго спросил Петр.

– Что ты, что ты! – всполошился ключник. – Мне строго-настрого запрещено рассказывать, что тут делается. А насчет Натальи Петровны даже особый приказ был. Разве я могу ослушаться барина!

– Выбирай сам, кого ослушаться – меня или своего барина-подлеца. Только смотри не просчитайся.

– Да пойми ты, милый человек, что мне тогда хоть голову в петлю. Только раз я не исполнил его приказа – и с той поры хожу вот с этим добром за плечами.

– Так это он тебе горб сотворил?

– А кто же? Он самый. Так хватил золотым набалдашником по спине, что у меня и хребет треснул. А на него какая управа! Все перед ним сгибаются! Мильонщик!