Петр Лещенко. Исповедь от первого лица - Петр Лещенко

А вот от русских эмигрантов, создававших различные комитеты и союзы, покою мне не было. С началом войны откуда ни возьмись повылезала всякая нечисть, которая многие годы пряталась по углам. То ко мне приходили с предложением вступить в «Комитет по спасению России», то в «Союз русских патриотов», то еще куда. И всякий раз требовали сделать взнос или пожертвование. Я отправлял всех приходящих к моему компаньону Марику Кавуре, который в то время был основным владельцем ресторана (в 1940-м Кавура выкупил у другого компаньона — Станислава Геруцкого его долю). Кавура умел отказывать таким решительным образом, что просители сразу же уходили и больше никогда не приходили. Забегая немного вперед, скажу, что ресторан «Лещенко» просуществовал до ноября 1942 года и был закрыт по требованию префекта жандармерии Бухареста. Кавура попытался спасти ресторан и дал крупную взятку кому-то из высоких чинов префектуры, но это не помогло. Высокий чин деньги взял, а дела не сделал. Когда же Кавура явился к нему и выразил недовольство, то был арестован и провел в тюрьме около трех месяцев. Выйдя на свободу, он не вспоминал о пропавших деньгах, радовался тому, что его выпустили.

Тяжелым и непонятным было для меня то время. Казалось, что все перевернулось с ног на голову. Тяжелым не в бытовом смысле, а в психологическом. В 1941 году в Румынии цены росли не сильно, и всего пока было достаточно.

В начале октября 1941 года я получил извещение из 16-го пехотного полка с требованием явиться в город Фалтичени[68] для получения назначения на службу. Полк этот, к которому был приписан, считался в румынской армии «привилегированным», поскольку находился не на фронте, а в тылу и занимался в основном охраной лагерей военнопленных. Кадровых офицеров в нем было мало, большинство составляли такие, как я. Многие давали взятку для того, чтобы попасть на службу в 16-й полк. Охрана военнопленных была более спокойным и безопасным делом, нежели война на передовой. Конечно же, я не собирался охранять своих соотечественников, попавших в руки к румынам, или же заниматься конвоированием несчастных евреев. 16-й полк выполнял и такую задачу. В то время евреев со всей Буковины отправляли на работы в Бессарабию. Мало кому удалось вернуться живым с этих работ.

Я порвал извещение и никуда не поехал. Понадеялся, что обо мне забудут. Но мои надежды были напрасными. В начале декабря пришло повторное извещение. Извещения приходили по почте, а не вручались под расписку, поэтому я порвал и второе. Но третье извещение, в самом конце декабря, мне вручил нарочный под расписку. В этом извещении было сказано, что в случае неявки я буду предан военному суду как дезертир. Пришлось мне ехать в Фалтичени. Для того чтобы избежать службы, я купил медицинское заключение о том, будто страдаю язвой желудка и с сентября по декабрь лечился по поводу очередного обострения. Обошлось мне это в немыслимые деньги. С началом войны бухарестские врачи озолотились, потому что от желающих избежать призыва не было отбоя, и цены на услуги подобного рода все росли и росли. Характерная деталь — те из моих знакомых, которые громче других кричали о своем патриотизме и о «Великой Румынии», первыми приобрели медицинские справки, освобождавшие их от воинской службы.

В штабе полка я узнал, что меня как уклоняющегося от службы будет судить офицерский суд чести. Я обрадовался — хорошо, что не военно-полевой. Суд выразил мне порицание. После суда его председатель, бывший также начальником штаба полка, сказал мне, что не верит моему медицинскому заключению. «У меня нет возможности выводить на чистую воду каждого симулянта, — сказал он, — но не думайте, что вам удалось меня обмануть. Когда-нибудь я вам это припомню».

Служить меня не заставили, отправили домой «долечиваться» и обязали явиться в марте 1942 года. Но я не явился, отправил почтой новое медицинское заключение, в котором говорилось, что моя язва трудно поддается лечению и пока еще я не могу приступить к службе. Следующая моя встреча с начальником штаба состоялась только в мае 1943 года. Он кричал на меня, топал ногами, обещал устроить мне «райскую жизнь» и отправил меня в другой полк, который находился в Крыму. Крым считался в румынской армии гиблым местом, потому что там вовсю орудовали партизаны. Полковник явно надеялся на то, что меня в Крыму быстро убьют. Но я выжил. В свой черед я расскажу об этом подробнее.

В декабре 1941 года произошло событие, которое коренным образом изменило мою дальнейшую жизнь. Но тогда я еще не знал об этом. Я получил приглашение от директора Одесского оперного театра Виктора Селявина[69]. Хочу сказать о нем несколько слов. Селявин не имел такой славы, как Шаляпин или Собинов, но в дореволюционное время он был известным певцом, тенором. Он не эмигрировал, остался в Одессе и работал там. Когда Одессу заняли немцы и румыны, артистам оперного театра, как и всем остальным горожанам, пришлось как-то устраиваться, чтобы не быть отправленными на принудительные работы. Туда отправляли всех, кто не имел справки о трудоустройстве. Артисты решили возобновить работу театра и на собрании выбрали своим директором Селявина. На этой должности нужен был такой человек, который устраивал бы всех — и артистов, и новую власть. Селявин подходил на должность директора идеально. Он имел огромный опыт и в то же время был добрым, незаносчивым человеком, всегда готовым прийти на помощь своему брату-актеру. Румын он также устраивал, поскольку не был коммунистом и имел дореволюционное прошлое, то есть был известным актером в Российской империи. Сам Алексяну[70], любивший играть роль ценителя и покровителя искусств, часто приглашал Селявина на различные торжества. Покровительство губернатора делало Селявина почти неуязвимым, и он пользовался этим для того, чтобы помогать людям. Десяткам евреев он помог получить нееврейские документы. Селявин сам был женат на еврейке, которая все время оккупации с успехом выдавала себя за русскую. С его негласного одобрения в театре прятались те, кого искали жандармерия и гестапо. Нуждающимся он помогал деньгами. Но самой главной его заслугой было то, что в оккупированной врагом Одессе он сохранил русский театр и ставил в нем русские оперы и балеты: «Бориса Годунова», «Евгения Онегина», «Спящую красавицу», «Лебединое озеро». Алексяну, одержимый идеей румынизации Одессы, требовал ставить произведения румынских композиторов. Не выполнить это требование было невозможно, но Селявин нашел способ. Такие постановки, как «Свадьба в Карпатах»[71] или «Сон в зимнюю ночь»[72], ставились в театре небрежно, как шутили артисты: «с полутора репетиций». Артисты играли спустя рукава, не вызывая восторга у публики. Спустя некоторое время неприбыльные постановки снимались с репертуара. Формально придраться было не к чему. Требование губернатора исполнено, поставлен румынский балет, а уж почему публике он не понравился, мы знать не можем. Точно так же, как не можем играть при пустом зале. По сути дела, то был саботаж, но саботаж такого рода, за который невозможно привлечь к ответственности. Немецкие произведения также было нужно ставить. Фашисты очень любили Вагнера, но Селявин ставил «Фауста». Это был очень хороший человек, настоящий русский патриот. К огромному моему сожалению, он умер в 1945 году[73].