Контора Кука - Александр Мильштейн

И снова за парком оказался такой же парк, один к одному, и Паше показалось, что он ходит по кругу, но нет ведь, он шёл всё время прямо и прямо… Как будто отпер ключиком другую дверцу — от бесконечного личного скверика.

Вспомнилась песенка кого-то из ширинских друзей с каэспэшным прошлым…

Как будто бы белка в раскрученной клетке,

Я неподвижен, но катится путь.

С годами себя всё трудней обмануть,

И боль не проходит от старой таблетки.

Потом от этой «таблетки», что ли, в голове снова мелькнули обрывки сегодняшних разговоров, странное — «несговаривающееся» — пересечение этих множеств, в очередной раз вспомнился старый телефон — с диском, испорченный в другом смысле — не игры, хотя там тоже была игра своего рода… Кома на дне рождения не была, она в отпуске, кажется, в Израиле, Эйлат… Да если бы и была, так что? Это всё уже в прошлом, то есть примерно там же, где телефон, по которому нельзя никуда позвонить, и, однако же, вот он, вращается, прозрачный диск на зелёном фоне, белая пуговка в центре… «Кошки — это телефоны», — вспомнил Паша и подумал, что довольно точно… вот только в этом городе совсем нет кошек… То есть их не видно, они все сидят по домам, не воют в марте, все кастрированы и/или стерилизованы — по крайней мере, у всех знакомых и друзей Шириных… Нет, они уже не могут быть телефонами — те кошки остались в памяти, как и тот, с вращающимся диском… те появляются внезапно, перебегают перед тобой дорогу или останавливаются, поворачивают к тебе мордочку, глаза вспыхивают, если это ночью, и в любом случае ты получаешь сообщение . «Завести, что ли, себе кошку? Да нет, при моём образе жизни она будет несчастной… И потом, её стерилизовать, иначе, говорят, будет ещё несчастней… И потом — суп с котом, у меня и так уже есть Деджэна… а белки и так вон бегают, и вон, вне колеса…»

Она постучала — вот именно постучала в его дверь, может быть, потому, что звонок он мог проигнорировать, хотя он был и громче, чем стук, но в такое время — уже было далеко за час ночи — она к нему раньше всё-таки не заходила, максимум до часа она могла у него засидеться, если завтра было воскресеньем… Так что стуком она дала знать, во-первых, что это не с улицы звонят в домофон, что кто-то стоит непосредственно перед его дверью… И во-вторых, она этим не давала сразу узнать, что это она, потому что раньше никогда не стучала, пользовалась звонком, ну потом могла ещё нетерпеливо поцарапать дверь… А стук — это неизвестно кто… это могло быть что-то сверхординарное, мало ли что… Но в глазке он её сразу увидел — свет в коридоре горел и ночью… Она вошла и впервые дала ему сделать с ней всё… «И всё это только для того, чтобы не прогонял её обратно в её квартиру?» — так он подумал, но позже, конечно, не тогда, нет-нет… «Она могла бы купить Манхэттен», — думал он тогда, лёжа на полу возле открытой балконной двери и беззвучно смеясь на её вопросительный кивок — как будто она не могла до конца читать его мысли в силу какой-то телепатической близорукости, видела их, но неразборчиво… «Если ещё не купила», — подумал Паша и ещё раз улыбнулся, потянувшись к её волосам, погружая свою ладонь в их слоёную темноту, напомнившую ему что-то… может быть, то самое расслоившееся время… и хотя теперь он имел доступ ко всему, руки его большую часть времени тонули, расчёсывали, перебирали пряди её волос — после того как она их впервые при нём полностью распустила, он успел стать, по сути, их фетишистом — так она его назвала, смеясь, и добавила, что однажды оставит ему свои волосы на деревянной палке, а сама улетит, и он тоже смеялся. А на чём же ещё — её никто ведь так и не нашёл, а самые страшные догадки, которые посещали Пашу после случившегося — что она на самом деле там и была, маленькая часть чёрной кубической тонны… угля, в которой теперь была как бы высечена келья её квартирки, — это она и есть, хотя это и отрицает официальная версия, сказано было: «человеческих жертв нет», так что «догадки» были вроде бы как развеяны… А волосы остались разве что вот в каком смысле: когда Паша ещё не заглянул в сожжённую комнату (всего один раз, так-то дверь была запечатана вплоть до ремонта, но в тот момент туда только что вошли полицейские, и Паша краем глаза успел заглянуть — пока на него не закричали), ещё до этого, когда он шёл по коридору её этажа и видел эти чёрные полосы, как будто чернозём, как будто грудки земли, борозды пашни — сходящиеся к её двери… иссиня чёрные, да… как воронье крыло… как будто кто-то оттуда вырвался и проволочил огромные крылья… как смоль, ну да… дверь каким-то образом уцелела, если представить, какое пламя бушевало за ней накануне, это было странно, да…

А просто пламя рванулось в другую сторону, и с другой стороны фасада это пламя вырвалось наружу, его вытянуло в балконную дверь, как занавеску, и белый фасад теперь был с чёрным пятном, — собственно, первое, что бросилось в глаза Паше, когда через два дня после пожара он шёл к дому со стороны автобусной остановки, было это чёрное пятно… Его самого в тот момент не было в Мюнхене — впервые взял отгулы и махнул к друзьям в Берлин, так что алиби были железными… Хотя его-то никто особо и не подозревал, собственно говоря… Задавали вопросы. Очень много вопросов, адвоката у Паши не было — зачем, его никто ни в чём не обвинял, и всё же иногда он жалел об отсутствии адвоката — вопросы становились слишком личными, а он не знал, имеет ли он право на них не отвечать, один раз спросил: «Какое это имеет отношение?» — и его строго заверили, что имеет, обязан помогать… Ну, и он отвечал, преодолев — что там, стыд-горе-гордость, ну, какой-то внутренний ропот… по поводу того, что они суют свой нос в его жизнь… И что, помогло? Ни фига: если и помогло, то так мало, что если знал бы, пожалуй, вообще бы промолчал по ряду пунктов, посоветовавшись с адвокатом, которого взял бы по такому случаю. Потому что ничего следствие не узнало, во всяком случае, не обнародовало. Пожар на складе игрушек — которым была её квартира, самовозгорание кукол — примерно такой официальный бред… Судя по показаниям некоторых соседей, небольшой взрыв. Жительница квартиры сбежала, не оставив никаких следов ни на земле, ни в небе, во всяком случае, в аэропорту.

Но она точно не сгорела вместе со своими игрушками, это исключено, он что, забыл, какое время на дворе, точный анализ молекулы, идентификация личности… Там никого не было. Почему это он не верит? Что он хочет этим сказать? А у него вообще всё в порядке с психикой?

Всё же он не стал им рассказывать о том, что бо́льшую часть времени их знакомства Деджэна сидела в его квартире, притом что никаких отношений у них ещё не было. Сам-то он тогда думал и об этом, да, что эта странность могла быть чем-то вызвана, что ей надо было быть в это время не дома, но где-то поблизости, что-то там у неё в это время происходило… Но что? Он не мог себе это представить, не лаборатория же, где химичили «мет», в самом деле, или там производили гомункулуса… И он чуть было не рассказал следствию всё как было, и чего не было, и когда началось, — потому что ему было интересно, мягко говоря, что же там такое могло быть — на самом деле… Но потом он не жалел о том, что пропустил эти подробности, — он был уверен, что следствие ничего бы всё равно не сообщило, может быть, оно и так что-то знало, без его помощи, но ведь всё равно — ничего не сообщило…