Кабирия с Обводного канала - Марина Палей

Когда во французских фильмах французская женщина покидает долговременного любовника или мужа, она ограничивается изящной корзиночкой, на дно которой сердито бросает блузку, шелковый шарфик, флакончик духов, затем прихватывает плюшевого медвежонка – и была такова. А что делать, если из-за работенки в кабаре, антрепризах, шоу – одних только туфель – двадцать три пары? Все они стоят сейчас в ряд под ложей Хенка – омытые, я надеюсь, целительной энергией Ки... Да еще надо помнить о множестве мелких-премелких вещиц, которые необходимо будет сейчас, дополнительно концентрируя мозги, вычленять хирургическим путем из раскиданных, словно взрывом, мелких вещичек Хенка... О, Езус!..

Пока я бегаю туда и сюда по этой враз опротивевшей мне обители, Хенк, парализованно, то есть даже без участия папироски, наблюдает за моими действиями – и вдруг, резко вскочив, начинает, неожиданно для меня, в голос рыдать:

– Я никогда не был счастлив, никогда!!!

Солнце светит ему в орлиный его профиль, и сопли, растянувшись до пола, сверкают, как драгоценные сталактиты.

– Никогда, никогда!! – наклонив голову, он делает несколько шагов, валится на колени и, ловко на них проехав (совсем как Барышников в фильме «White Nights»), перегораживает мне выход из матрасной.

– А я тут при чем?

– С тобой-то как раз был – это я без тебя никогда не был! И не буду! Ты – экс... клю... экс... клю... (всхлипы)... ты – эксклюзивная, Соланж...

– Да отстань! Тебе бы только трахаться.

– Ну и что? А если с тобой никак по-другому?! Вот будет мне восемьдесят, тогда перестану...

– Когда тебе будет восемьдесят, мне будет девяносто пять. Если будет... Дай пройти.

– Не дам!

– Нет: ты дашь мне пройти – и сам, сейчас, вызовешь мне такси.

– Я себе вены вскрою!

– Лучше член ампутируй.

...Примерно через неделю он позвонил. Я временно поселилась у наших осветителей – двух геев из «КВИНТОЛЯ». Хенк много говорил. Главное его обвинение против меня состояло в том, что я, оказывается, слишком легко пришла и слишком легко ушла; мне не интересно было вступать в дебаты по поводу «слишком – не слишком», «легко – нелегко»; я говорила с ним в тоне вежливой нейтральной приветливости, как говорят в особенно скучных случаях.

В Америке, где за три года я побывала с гастролями почти во всех штатах, успев оценить эту удобную для жизни, богатую здоровой природой страну, у меня прошла отдельная ото всех жизнь, которая, как мне казалось, отсекла все или почти все связи с моим прошлым. Но контракт закончился; на обратном пути в Нидерланды я летела через Израиль.

Я планировала провести в Израиле дней семь: несколько выступлений и, главным образом, переговоры. Конечно, я выкроила время и для посещения святых мест... Но... как бы это сказать... Моя собственная эзотерика всегда убедительней для меня заемных мифов и легенд.

Что я конкретно имею в виду? На подходе к отелю, вечером, вдруг, я вижу странную картинку, словно вставленную мне в голову. Ну, «вставленность» – это, ясное дело, термин психиатров, да и бог с ними: их идеал – мирно пасущаяся корова. А почему картинка «странная»? Да потому что я вижу Хенка. Я вдруг вижу Хенка – хотя совсем о нем не думаю. Забыла его сразу, как ушла, – такая у меня, повторяю, «странная» способность. А тут он, Хенк (лицо, руки – самым крупным планом), – показывает мне, как разговаривают на английском жители какой-то африканской державы. Ну да, вот это его, фирменное: «I like it, you know, man? It’s very good, you know, man? It’s really perfect, you see, man, eeeeeeh?..»

Длится это несколько секунд.

Я вхожу к себе в номер, видение исчезает, я начинаю заниматься обычными делами: телефонные звонки, проверка гардероба, грима...

На следующий день, а именно в пятницу, я бегу на встречу с одним многообещающим антрепренером, а потом, через пару часов, бегу уже со встречи с ним, ибо во второй половине пятницы начинается священный иудейский шаббат, и мне надо бы успеть на последний муниципальный автобус. И вот я бегу в какую-то гору, причем развиваю такую скорость, как если бы бежала под гору, – я бегу все быстрей, потому что многообещающий антрепренер много чего мне наобещал, и это придает мне сил, а моему движению – невероятную мощь – то есть конкретно такую, что на углу некой улицы я сбиваю с ног человека.

Он лежит на асфальте: в свете закатного солнца, словно в красном свете фотолаборатории, его сходство с фотографическим негативом стопроцентно.

Однако, если присмотреться, его кожа не черна, но значительно загорела и похожа на горький шоколад; черной же она кажется по контрасту с бумажно-белыми, окончательными выгоревшими волосами. А присмотревшись еще внимательней (я даже напяливаю очки), мне становится ясно, что на асфальте, у моих ног, лежит Хенк.

Здесь – как рассказчик – я сталкиваюсь с вполне предсказуемой трудностью. А именно: тот, кто пересказывает свои сны или невероятные события, хочет, прежде всего, чтобы слушатель поверил, что все так оно и было на самом деле. (Тем более что все так на самом деле и было!) Сформулируем чуть иначе: рассказчику в этих случаях крайне важно, чтобы слушатель, так же как и он, рассказчик, проникся, прежде всего, артистизмом самой жизни и восхитился им – неиссякаемым артистизмом жизни, которая предоставила в распоряжение рассказчика готовенький художественный продукт. Рассказчик палец о палец не ударил, чтобы этот продукт добыть, рассказчик и сам был в этом случае только зрителем, рассказчик...

Но уверения бесполезны. И не потому, что слушатель «не верит», а потому, что для него, по большому счету, нет разницы.

Так что не настаиваю. Хотя повторяю: это – чистая правда: на иерусалимском асфальте, у моих ног, лежал Хенк.

Он вскочил и нервно спросил, я ли это.

Я, из вежливости, спросила, он ли это.

Он спросил, что я делаю в Израиле.

Я сказала, что нахожусь здесь на недельных гастролях.

Я спросила его, что он делает в Израиле.

Он сказал, что находится здесь проездом из Африки: чуть больше суток. Прилетел вчера вечером, уточнил он, а сегодня ночью возвращается в Амстердам. И добавил: а ты мне виделась тут, знаешь, на каждом шагу! Черт знает что! На каждом!

Ну, не мудрено, откликнулась я, ведь у меня – как ты сам говорил, средиземноморская внешность.

А про то, что он привиделся мне вчера – скорей всего, в час своего прилета, – я промолчала.

И, ясное дело, не стала терзать себя недоступными мне отвлеченными мозговыми действиями, чтобы определить «n» в запредельной минусовой степени – то есть математическую вероятность такой встречи.

– Соланж, пожалуйста, пойдем в кафе, – глаза Хенка возбужденно бегают по моему лицу и фигуре. – Я тебя угощаю!