Голодный Грек, или Странствия Феодула - Елена Хаецкая

– Этот – из русских полончан, которых князь Александр вызволил из монгольской неволи. Смотрите, смотрите, что злые нехристи с человеком сделали!

А у Трифона все так и мельтешило перед глазами, и было тесно ему от множества людей, коней, зданий, крестов и хоругвей, ибо в степи он от всего этого отвык.

И еще дивны показались ему княжеские палаты, стоящие на высоком берегу реки Клязьмы. Далеко видать из узорного окна. В самих палатах малолюдно; частью белые они, как лебедь, а частью черные от дыма, как ворона. И многое было там разграблено.

Пришел босой мальчик и сказал Трифону:

– Тебе князь велит в баню идти, а после чистое надеть, что дадут. Говорит, тебя при себе оставит.

Александр и вправду оставил Трифона при себе – за глупость, поскольку Трифон от нехватки ума всегда говорил правду и о людях судил беспощадно и искренне. Только князя своего никогда не осуждал, ибо любил его – крепко и с каким-то необъяснимым страхом.

Феодул, следуя вместе с купеческим караваном, снова ехал навстречу солнцу, поскольку Сартак повелел грекам предстать перед отцом его, ханом Батыем. Батый и был главнейшим владыкой этих земель. Толмач при караване остался прежний, а охрану дали другую.

Под утро, перед тем как каравану отправиться в путь, явился один чиновный монгол и с весьма озабоченным видом подступил к телегам греков. Афиноген тотчас приветствовал его как можно вежливее и спросил, каких благ тот домогается. Монгол через толмача сказал, что намерен одну из телег с товаром оставить для Сартака – дабы тот лучше ознакомился с намерениями купцов. Афиноген сказал:

– Мы поднесли уже надлежащие дары твоему господину, и он остался ими доволен, а нам дал грамоту, где разрешение и вместе с тем повеление ехать к отцу его, хану Батыю.

– А! – молвил монгол, нимало не смутясь. – Если ты хочешь оставаться в нашей стране долго, то учись терпению! Ты привез эти товары к Сартаку, а теперь вдруг вознамерился везти их к Батыю!

– Ступай откуда пришел, – отозвался Афиноген и достал табличку, полученную от Сартака. – Я знаю, что у монголов есть правосудие!

Монгол проворчал что-то и действительно ушел, а Афиноген стал торопить товарищей, желая как можно скорее покинуть двор Сартака. Толмач все это время тянул из мешка, смердящего козлом, кислое молоко – и откровенно ухмылялся. Его насмешила стычка Афиногена с посрамленным чиновным монголом.

Варвары с верховьев Нила – чернее дьявола, в одеждах белых, со сверкающими глазами – таким предстало Великому Оазису Каргех однажды утром разорение. Вот когда понял Несторий, что и от дьявола иной раз не отвести порабощенного взора! По-обезьяньи ловкие черные руки стремительно обшаривали дома и хижины, цепко хватая любую мало-мальски ценную вещь и пряча ее в бездонные недра, таящиеся под складками просторной одежды; а длинные копья со связками пестрых перьев под наконечником сгоняли людей на площадь у колодца – бежали, спотыкаясь, под белозубый смех и крики и так, прямо на бегу, из граждан превращались в пленников – плачевнейшая участь! В толпе Несторий сразу потерял из виду верного своего Мафу. Бедный погонщик ослов, должно быть, совсем обезумел от страха, вообразив, что это злой хозяин выследил его и настиг и ныне явился покарать за утерянную некогда скотину.

В плотно сбитой толпе Несторий оказался среди незнакомых людей. Ни на одном из лиц не отдохнуть глазу. Вокруг, вздымая пыль, топчутся длинные ноги верблюдов. Всадники, скорчившиеся на горбу, что-то кричат тонкими, злыми голосами. Поначалу Нестория только мотало среди шатающихся людей, но потом вдруг дернуло и повлекло куда-то, и он побежал, то и дело оступаясь и норовя ухватить соседа за одежду, чтобы не упасть.

Оазис почти сразу скрылся из виду, и наступила пустыня, где рассвет как апокалипсис, а раннего солнца и поздней луны можно коснуться рукой. Тени под ногами становились все короче, и Несторий догадывался, что варвары гонят пленных на юг. Днем полон молчал, по ночам же, когда наступало облегчение, принимался причитать и плакать.

– На Господа, дети, мое упование, – говорил им Несторий, – ибо вверг нас в пустыню по грехам нашим, но освободит по бесконечному милосердию Своему…

И хотя чудаковатого старика никто толком не понимал, ибо римская речь, даже и с примесью сирской, здесь звучала как малоосмысленный лепет, все же прислушивались к Несторию и согласно кивали его словам. Он единственный из всех не боялся и, казалось, знал, как поступать. И кое-кто подходил к нему с вопросами, настойчиво дергал за одежду, что-то показывал, махая то в одну сторону, то в другую, и повторял по нескольку раз одну и ту же фразу с вопросительной, даже какой-то визгливой интонацией. Не понимая, чего хотят от него все эти перепуганные люди, Несторий возлагал скрещенные ладони им на курчавые головы и призывал Духа Святого пролить свет на окутавшую их тьму. И полоняне уходили от него, преисполненные благодарности.

Настал третий рассвет неволи, и он оказался иным, нежели первые два. Ровный горизонт был взрыт тучами пыли, и, глядя на это, забегали, загалдели черные варвары, похватались за свои нарядные копья, принялись дергать за бахромчатую узду, проклинать и бить верблюдов, и без того злых и кусачих. А в быстро катящемся облаке пыли уже различимы кони и пики – грабители нападали на грабителей! Кому добра от такой перемены ждать не приходилось, так это полону.

Тесня Нестория желтым верблюжьим боком в клочьях свисающей шерсти, кричал ему что-то чернолицый всадник и взмахами показывал на запад. Полон разбегался – кто торопился уйти в пески, чтобы там и сгинуть, уподобясь пролитой воде; кто бестолково жался к верблюдам, ища защиты у своих похитителей; иные же, завидев Нестория, вдруг останавливались, словно окликнул их кто, и подходили к нему. Таких собралось человек сорок, и Несторий увел их на запад – подальше от надвигающейся битвы.

Несторий толком не знал, куда уводит доверившихся ему, ибо и сам доверился разбойному дикарю, взмахом черной руки указавшему направление. Однако же при том полагал, что всякий путь, освещаемый верой Христовой, рано или поздно приводит к спасению. И в этом смысле старик был, конечно, спокоен.

После захода солнца он остановил людей и знаками показал им, что нужно опуститься на колени; сам же начал говорить и петь из Писания. И многие тотчас же принялись вторить ему, подпевая. При этом они нещадно коверкали слова языка, которого не понимали.

Наутро, не успели освобожденные пройти и тысячу шагов, из-за горизонта показался и начал расти белый город, чьи стены словно стремились выесть глаза своим ослепительным блеском. Это был Ахмин, который греки именовали Панополисом.

Тут уж все оставили Нестория и пустились бежать навстречу спасительным стенам в надежде обрести там воду, тень и пищу, так что старик приблизился к воротам самым последним. Прочие уже бестолково топтались там, потрясая худыми черными руками и выкрикивая что-то на непонятном Несторию местном наречии. Несколько стражников, смуглых, как все местные уроженцы, но в римских шлемах с высоким гребнем, едва заметные за зубцами, сонно поглядывали на толпу возбужденных оборванцев. Те же сердились и плакали. Завидев Нестория, какая-то губастая женщина в пестром платке, с двухрядной ниткой стеклянных бус, почти потерявшихся в складке на шее, вдруг набросилась на него, прибила и вытолкнула вперед. Несторий остановился перед воротами, задрав голову, а женщина принялась выкрикивать что-то из-за его спины.