Клин клином - Елена Рахманова

Надежда привыкла работать одна, без ассистентов и помощников, словом, рассчитывала только на себя. И пресловутое «одна голова хорошо, а две лучше» было ей не указ. Так что для Владимира наступили не то что очень уж тяжелые, но довольно тягостные денечки.

Удивительно, как угрызения совести могут повысить самооценку личности. Владимир в глубине души переживал оттого, что ввязался в авантюру с «охмурением» Надежды. Он, естественно, увлекался прекрасным полом вообще, а как художник не мог не восхищаться красивыми линиями и идеальными пропорциями тела некоторых его представительниц. Но действовать по расчету и преследуя исключительно материальную выгоду было ему внове и вызывало внутренний дискомфорт. Вот тут-то и подоспели угрызения, аккурат в тот самый момент, когда Владимир понял, что Надежда ему не просто симпатична.

Она ближе других подобралась к его сердцу и нет-нет да и дергала тонкими пальчиками за невидимые струны, вызывая странное волнение в крови молодого человека и сновидения особого свойства, которые, правда, поутру полностью выветривались из головы. А жаль…

Повосхищавшись тонкостью своей душевной организации, – ошибки, что ж, на то он и человек, а не Господь Бог, чтобы ошибаться, однако не каждому дано искренне сокрушаться о содеянном, – Владимир собрался уже настроить их с Надеждой отношения на более интимный лад. И наметил для этого вторую половину того самого дня, когда Надежда отправилась в местный музей, а затем в архив.

Богдаша с Коржиком как раз уехали на поиски ныне модного ширпотреба прошлых лет, и он, приведя помещения нижнего этажа в порядок, поставил на стол в своей комнате в чисто отмытой банке из-под кофе букетик полевых цветов. По форме и цвету подошло исключительно.

Возвращения девушки Владимир ждал с нетерпением. И вот наконец скрипнула входная дверь и в доме раздались легкие шаги.

– Привет. Как улов? – с улыбкой осведомился он, появляясь на пороге галерейки.

– Привет. Все в порядке, – отозвалась Надежда, но как-то отстраненно, даже в ее улыбке не было тепла, одна, можно сказать, формальная вежливость. – Чай я пока пить не буду. Поднимусь к себе, – ответила она на невысказанный вопрос молодого человека.

Да так и сделала, словно Владимир вдруг перестал для нее существовать. Как позже выяснилось, это касалось не только его одного. Вот ведь незадача какая.

Владимир, как было уже отмечено, увлекся не впервой. Увлеченность женским полом вообще была привычным его состоянием: бодрила, позволяла быть в тонусе, прибавляла окружающей действительности ярких красок. Но на этот раз в его приподнятое мироощущение неожиданно вкралась тревога, что Надежда вот так запросто, как появилась, может исчезнуть из его жизни. Эта тревога еле слышно зудела на задворках сознания, как комар, который бьется в стекло: и нет опасности, что укусит, а все равно не уснуть. Аж до самого нутра пробирает…

Надежда с головой ушла в научные изыскания. Обзавелась в местной аптеке хирургическими перчатками, чтобы не оставлять следов на архивных материалах, чем заслужила уважение Михалыча, и заодно не пачкать руки вековой пылью. Она листала пожелтевшие, местами порванные страницы, вчитывалась в записи, сделанные выцветшими от времени чернилами, и чихала, чихала, когда нос атаковали многочисленные полчища пылинок.

Амбарные книги, связки писем, долговые расписки, выписки из церковно-приходских книг и сами эти книги, сметы на строительство и прочая деловая переписка, даже альбом с образцами обоев позапрошлого века нижегородской фабрики. Как женщину, Надежду очень заинтересовало, чем оклеивали стены ее предшественницы, но, как исследователь, она усмирила любопытство и отложила рассматривание альбома на неопределенное потом.

Девушка с трудом продиралась сквозь старорежимную орфографию, одуревала от ятей и твердых знаков. В какой-то момент, увидев, что водит глазами по строчкам, не понимая ни слова, Надежда распрямляла затекшую спину, поправляла на плечах шаль, выбиралась из казенных валенок и шла к окну, где на подоконнике стоял термос с кофе. Михалыч строго-настрого запретил приносить с собой кипятильник или электрочайник, и девушка клятвенно пообещала этого не делать.

Она ежилась, пила горячий кофе и трясла головой в надежде, что полученные сведения улягутся в надлежащем порядке. На чистые листы бумаги Надежда выписывала имена людей, подходящие ей по инициалам: Наталия Извекова, Наталья Иванова-Суховерко, Нина Иринархова, Касьян Самохвалов, Константин и Карл Самойловичи, Кондратий Силантьев, Кирьян Судаков и так далее. Целая толпа незримых мужчин и женщин, юношей и девушек обступила ее, но было неясно, есть ли среди них те, кого она ищет.

Неожиданно девушке на глаза попался красиво разрисованный от руки лист с меню званого обеда по случаю торжественного открытия странноприимного дома, построенного в Коврюжинске на средства купца первой гильдии Ефима Петровича Ивановского. Руки Надежды задрожали, когда она увидела знакомую фамилию, на глаза навернулись слезы. Это было как нежданная приветная весточка из далекого прошлого, тонкая ниточка, связывающая ныне живущих и прежде живших родных по крови людей.

Мгновенно возникло искушение на время оставить в покое даму с портрета и покопаться, пока есть возможность, в истории своих предков. Но незнакомка с таинственными инициалами уже не казалась Надежде чужой. Она так свыклась с ее присутствием в своей комнате, столь многое увидела во взгляде ее темных миндалевидных глаз, что воспринимала почти как родственницу. К тому же интуиция нашептывала, что недаром портрет этой молодой женщины оказался в доме тетки Нилы…

Владимир не первый день маялся в стенах дома, не находя себя места, и бесился от этого.

– Черт знает, что происходит, – бормотал он себе под нос. – Так расстроиться из-за того, что девица, с которой и знаком-то всего пару недель, отказывается посидеть со мной вечерком. Посидеть – и, скорее всего, ничего больше. И не просто отказывает в категоричной форме, а говорит, что просто устала.

Последнее было вполне возможно, учитывая, сколько времени Надежда проводила в архиве. Так что сходить с ума у Владимира вроде бы не было причины. Вот если бы девушка заявила, что у нее кто-то есть в Москве, тогда другое дело. Впрочем, что никого у нее там нет, она тоже не говорила. К тому же разговоры полушепотом по сотовому наводили на вполне определенные мысли…

А посему Владимир и метался по комнате, словно загнанный зверь в клетке, натыкаясь на мебель, роняя предметы, которые неизвестно зачем брал в руки. Неожиданно он остановился перед пустым мольбертом возле окна, замер на несколько секунд, затем его словно проняло.

Он водрузил на мольберт натянутый на подрамник загрунтованный холст и схватил палитру. Владимир работал как одержимый, выплескивая на светлую безликую поверхность то, что раздирало его изнутри на части, но не имело пока точного определения. Прошло каких-нибудь полтора-два часа, а он почувствовал себя изможденным сверх всякой меры. Только тогда Владимир отступил от мольберта и посмотрел на то, что вышло из-под его кисти. Увиденное потрясло его.