Сеул, зима 1964 года - Ким Сын Ок

И тут за дверью слышатся мягко ступающие по деревянному полу шаги, вслед за этим раздаются звуки пианино. Такое впечатление, что прямо из-за двери.

В этой дыре — и пианино?! А… Вот тут-то до меня, наконец, дошло! Четыре часа. Звуки пианино. Эта чистая, напоминающая больницу, комната. Всё дело в том, что где-то неделю назад я переехал из той грязной каморки в Чхансиндоне в этот чистый дом, построенный на западный манер.

Музыка, которая доносилась до меня, была мелодией «К Элизе». После того как неделю назад я въехал сюда, каждый день в четыре часа пополудни звучало пианино, и каждый раз это была «К Элизе». Похоже, что и до моего переезда сюда в четыре часа тоже раздавались звуки фортепьяно с той же неизменной «К Элизе».

Только теперь я потянулся и сел на постели. Если задуматься, весьма удивительный провал в памяти.

Безусловно, частенько бывает, когда что-то вдруг вылетает из головы. Это звучит смешно, но у меня было даже так, что я забыл, как нужно мочиться. Как-то раз я пошёл в чайную (она находилась на втором этаже, и медленно поднимался по лестнице, погружённый в свои мысли), и вот когда я зашёл в туалет за дверью чайной, всё и произошло. В тот момент, несмотря на срочную физиологическую нужду, я напрочь забыл, как это делается. Я тогда сильно растерялся. Немного погодя, когда по привычке начал расстёгивать штаны, я смог вспомнить, однако абсолютно точно то, что я испытал невиданный провал в памяти, забыв о том, как справляется самая насущная нужда. Но, как бы там ни было, думаю, что недели вполне достаточно, чтобы привыкнуть к новому жилью. И то, что, пробудившись от полуденного сна, я довольно долго чувствовал дискомфорт в комнате, куда я переехал, не означает ли, что дело здесь не в недельном отрезке времени, а в чём-то другом, заложенном в моей психике и преследующем меня уже с давних пор.

Переехать в этот стерильный, как больница, дом меня заставили уговоры одного моего приятеля — чрезвычайно участливого человека, который был доброжелателен ко мне.

Как-то раз, когда на улице накрапывал дождь, и по округе разносился запах затхлой сырости, я сидел в своей комнатке, куда в единственное маленькое оконце величиной с четвертинку газетного листа за весь день проникала хорошо если хоть малая толика солнечных лучей. На тот момент у меня закончились деньги, а в кабаке, где я уже слишком долго брал в долг, было совестно просить ещё, поэтому я занял немного у живущей по соседству проститутки Ёнджи и вместо вина купил спирт, который, разбавив водой, пил большими глотками. И когда, опьянев, сидел перед растрескавшимся зеркалом, запущенным когда-то в стену, и то морщил лицо, то смеялся, обливаясь пьяными слезами, тогда-то ко мне и пришёл тот мой добрый друг. Искренне сочувствуя, он начал убеждать меня, что в таком моём существовании нет ни капли просвета, к тому же, в моём подходе к жизни явно просматривается стремление подражать деградирующим личностям. Он уговаривал меня, мол, разве не интересно сравнить такую беспорядочную декадентскую жизнь в трущобах с другой — размеренной и упорядоченной. Он хотел попросить своих родственников, в доме которых придерживаются семейных традиций и соблюдают строгие правила, сдать мне комнату с пансионом. Конечно, я был ему очень благодарен. Правда, я попробовал оправдать свой беспутный и бродяжнический образ жизни, списывая всё на природную лень и неумение распоряжаться деньгами, — характерную черту бедняков, — а также на отчаянье, происходившее от безысходности из-за того, что мне теперь некуда вернуться и до смерти придётся трепыхаться своими силами в этом Сеуле. Но, вместе с тем, это было время, когда я уже не мог обманывать самого себя, осознавая, что я ещё молод и у меня есть шанс что-то исправить в этой жизни. Именно поэтому я не мог не испытывать благодарности к моему другу за такое его предложение. Однако на тот момент я был сильно стеснён в средствах, поэтому сразу же последовать его совету не получилось. У меня не было денег даже на автобус, поэтому я все дни просиживал в комнате, упражняясь в написании комедий.

Прошло много времени, пока мне наконец удалось продать одной театральной труппе несколько пьес для мини-спектаклей: сумма от продажи была довольно приличной, вот поэтому я где-то около недели назад по совету друга всё же осуществил свой переезд, который так долго планировал и лелеял в своей душе. И теперь каждый день в четыре пополудни мне приходилось слушать «К Элизе». На пианино в этом доме играла невестка. Семья состояла из сухонького маленького старичка, которого называли дедушкой, такой же маленькой сухонькой старушки, которую называли бабушкой, их сына — преподавателя физики в каком-то университете, его жены — невестки, их трёхлетней дочери, младшей сестры преподавателя — ученицы старших классов, и кухарки. Дедушка, приходившийся дядей моему другу, хлопотавшему за меня, взялся за исправление моего отношения к жизни.

Я до сих пор помню слова, сказанные стариком, когда в первый же вечер он позвал меня к себе… Это был своего рода инструктаж. Задав несколько вопросов о моей семье, дед неожиданно спросил, сколько мне было лет, когда началась гражданская война. А когда мне не сразу удалось подсчитать, и я невнятно пробормотал, что около десяти лет, старик сказал, мол, наверно, так оно и есть, раз я не знаю, что оставила после себя война. Тогда я честно признался, дескать, не помню, что было до войны, и если даже и помню, то это всего лишь детские воспоминания, поэтому-то я и не знаю, что принесла война и что она унесла. В ответ старик закивал головой и коротко подытожил, сказав, что главным последствием войны было разрушение семейных связей. Он проговорил это таким строгим и категоричным тоном, словно я сделал что-то нехорошее, и он меня за это распекает, так что я и вправду почувствовал себя виноватым, и, сидя перед ним на коленях, ещё ниже опустил голову. Пытаясь перебороть наваливающуюся на меня дремоту из-за накопившейся за целый день усталости, возбуждения и напряжения от переезда, я слушал, как бы это поточнее назвать — то ли точку зрения, то ли доктрину старика.

И если вкратце пересказать то, что я услышал, находясь в состоянии полудрёмы, то получится следующее: «Семья без традиций не может считаться сообществом людей. А то, что мы называем традициями семьи, формируется на основе упорядоченности. Семья в нашей стране во время войны подверглась ломке вплоть до того, что родственники не знали друг о друге, живы они или мертвы. Вот поэтому-то наш народ и должен был осознать всю значимость семьи. И теперь каждой семье следует создавать свои семейные устои, опираясь на дух порядка. Так-то оно так, да только в реальности на нашем пути встаёт очень много преград. И чем больше этих препятствий, тем требовательней (пусть даже где-то и слишком) мы должны быть к самим себе».

Семейные устои. Я не знал, что это такое, но в течение нескольких дней смог не просто познакомиться с этим понятием, но ощутил его истинную сущность на своей собственной шкуре. И наиглавнейший принцип жизни — распорядок — был самым первым из устоев этого дома, что подмял меня под себя.

Шесть утра — подъём. (Хотя в моём случае подъём не был добровольным — старик, вскипятив чай, собственноручно приносил его мне, будил и заставлял выпить, а когда я сконфуженно, с ёкающим сердцем поспешно одевался, выводил меня на прогулку. Поэтому из-за недосыпа я всё время спал днём, когда контролировать меня было некому. Однако, судя по всему, все жители этой квартиры, включая даже трёхлетнюю малышку, соблюдали этот режим). Завтрак. Поход на работу или в школу. Дедушка тоже занимал в какой-то фирме ответственный пост, поэтому дома оставались бабушка, невестка, девочка и кухарка, и лишь только я один не мог совладать со своим утомлённым телом. Всё это время я слушал, как около десяти часов утра старушка с невесткой строчили на швейной машинке, в двенадцать часов слушал музыку по радио, в четыре после полудня слушал мелодию «К Элизе». К шести тридцати вечера все домочадцы должны были быть дома. Ужин. После еды — пятнадцать минут на общение. Затем все расходились по своим комнатам — наступало время занятий. Позднее раздавалось дребезжанье стаканов и чайника с ячменным чаем, которые кухарка приготавливала на столике в зале — это происходило где-то без пяти-шести минут десять. Когда дребезжанье утихало, двери в комнаты открывались, все выходили, выпивали по стакану чая и, пожелав друг другу спокойной ночи, шли спать. Изумлению моему не было предела — неужели на свете может существовать и такая жизнь! В этой семье не было ни одного человека, чьё лицо было бы омрачено тенью. А что касается меня, то я окунулся в мир, который не мог себе даже вообразить. Такая жизнь с чётким распорядком не могла не заставить меня вспомнить о тех, с кем я жил в том бедняцком квартале в районе Чхансиндон поблизости от Тондэмуна.