Лихолетье Руси. Сбросить проклятое Иго! - Юрий Галинский

— Захмелел ты, должно, Володимир, такие речи ведешь! Ан по-моему будет!

Не успели ватажники закончить свою трапезу — наспех сваренные щи и постную толокняную кашу, — как во Владычном монастыре объявился монах из Тарусы. Длинный, худющий, на сухощавом, испещренном морщинами лице темные глаза сверкают лихорадочным блеском под седыми бровями. Старец прошагал верст двадцать по бездорожью и от усталости едва держался на ногах. Его вел под руку пришедший с ним из Тарусы совсем молодой чернец.

Монастырский двор был опять заполнен братией. Обычно крестьяне, холопы да и монахи не опасались лесных молодцов, нередко находя у них защиту от обид и притеснений. Узнав, что пришлая ватага разбойников расправилась с ордынскими прихвостнями, которые привели в обитель татарский отряд, они возвратились обратно.

Тарусские монахи взошли на паперть монастырской церкви. Воздев к небу руки, старец окинул возбужденным взглядом собравшихся во дворе и стал выкрикивать взволнованно:

— Люди! Прогневили мы Господа нашего! Наслал он на нас, грешных, нечестивых агарян! Аще хотите уберечь веру христианскую и землю отчую от поругания, защитить от убийства и бесчестья жен и чад своих, все должны встать под стяги благословенного князя Костянтина Тарусского. Землю нашу заполонили окаянные, повсюду они: в Туле, в Калуге, в Верее и в Серпухове!..

«И в Верее уже?! — Федор пригорюнился. — Вот и до моих родных беда докатилась!..»

— Собирает князь Костянтин рать в славном граде Тарусе, — по-прежнему раздавался на притихшем дворе голос старца. — Хочет он выступить супротив лютого ворога. Все, оружны и не оружны, идите в Тарусу, на которую гонят орды безбожных крымчаков!

Монах замолк, вытер рукавом выцветшей рясы лицо, устало опустился на каменную ступеньку.

Некоторое время во дворе царило молчание, но вот кто-то из монахов воскликнул с отчаянием:

— Грешны мы! Грешны, о Господи!..

И тотчас со всех сторон понеслось:

— Пришла погибель земле тарусской! Беда! За грехи карает нас Господь! Прогневили мы Господа, в великой гордыне живе — за то и казнит нас! Боже, спаси и помилуй!..

— Ну и дела! — бросил Ивашко-кашевар и, подмигнув лесовикам разудалыми голубыми глазами, предложил: — Может, и нам податься в Тарусу, ребяты? Давно рука кистенем не играла, хоть на ордынцах душу отведем.

— Поздно уже! — буркнул дряблолицый Рудак. — Пока дойдем, татары Тарусу, как все, прахом пустят.

— У страха глаза велики, — хмуро заметил Клепа. — Только чего нам опасаться? За живот свой, что ли? Так он весь при нас! — зло тряхнул он своим рваным рубищем. — За головы свои мы-то никогда не боялись.

— И все ж, ежели по совести, не лежит у меня душа к такому. Мы ватага вольная, неча нам в чужое дело лезть, для тарусцев стараться! — недовольно выкрикнул долговязый лесовик и с досадой сплюнул.

— Что тарусцы, что москвичи — одно племя! — сердито бросил Клепа.

— Верно молвишь, Егорко, — может, впервые назвал рыжего по имени атаман, подошел к нему, положил на его плечо свою руку. Рубище Клепы и нарядный кафтан Гордея так не вязались друг с другом, что Митрошка прыснул в кулак.

Ватажники настороженно смотрели на Гордея, но тот молчал — он все еще не знал, на что решиться. А Федора тоже заполнили сомнения. Его тянуло к родным в Верею, хотелось увидеться с Галькой, по которой так скучал. Ведь были те от него нынче совсем близко — за день-другой можно добраться… Монах сказал, что Верею захватили татары. Тем паче он должен туда идти. Может, окаянные обминули его село? Места те ему хорошо знакомы, чай, когда-то от воеводы верейского там хоронился…

А на монастырском дворе страсти разгорались все пуще. Страх и паника несколько улеглись, но вокруг слышались взволнованные голоса. Одни предлагали откликнуться на призыв вступить в тарусское ополчение (князь хоть чужой, но ведь соседи: до Тарусы всего ничего), другие были против. Люди спорили, хватали друг друга за грудки. В шуме, царившем на монастырском дворе, глох голос тарусского старца, который, стоя на паперти, тщетно пытался утихомирить разбушевавшихся.

Федор, покусывая стебелек сухой травинки, исподволь прислушивался к разноречивым толкам, он все еще колебался. Но он был воин, к тому же по-прежнему винил себя, что хоть не по своей вине, но не исполнил свой долг — не предупредил коломенского воеводу о нашествии. Наконец Федор решился: пробравшись через густую толпу, поднялся на паперть церкви; закричал громко:

— Слушай меня, люд православный! Верно тарусский монах сказал: надо всем миром стать против окаянных ворогов!

Лесовики, стоявшие отдельной группкой, шумевшей больше всех, разом смолкли, удивленно уставились на Федора — тот до сих пор не только не кричал, но даже говорил-то редко, многие в ватаге никогда голоса его не слышали, а тут!..

Глядя на них, притихли монахи и сироты. Кто-то из них не удержался, выкрикнул задиристо:

— А сам-то ты, разудалый, из каких будешь, что нас зовешь, отколь тут взялся?

Федор выпрямился, отчего его могучая стать стала еще внушительнее; ответил голосом зычным:

— Порубежник я, а ранее десятником был в дружине князя Боброка-Волынца! Ратное дело знаю, с ордынцами не раз в сечах бился. На поле Куликовом тоже был!.. — И вдруг, неожиданно даже для самого себя, предложил:

— Кто надумал в Тарусу идти, сюда! Я поведу вас!

Некоторое время люди на монастырском дворе стояли не двигаясь, но вот один за другим к Федору потянулись сироты помоложе, потом монахи-чернецы.

— Благослови тебя Господь! — осенил Федора крестным знамением тарусский старец. Повернувшись к остальным ополченцам, провозгласил торжественно: — Пусть сойдет на вас Божья благодать за то, что в сей трудный час встали вы за землю отчую, за веру нашу!

Гордей с лесовиками, посовещавшись, тоже подошли к паперти.

Спустя час-другой сборный отряд из ватажников, крестьян и монахов во главе с Федором, Гордеем и тарусским старцем покинули Владычный монастырь и направились вверх по Оке к Тарусе.

Когда Владимир вышел, Константин еще некоторое время взволнованно вышагивал по горнице. От стола с неприбранными яствами к оконцу, снова к столу и снова к оконцу. Налил себе чарку меда, но не выпил, присел на лавку, держа ее в руке, задумался. Решимость, с которой до разговора с братом он был настроен выступить против татар, поколебалась. Даже пожалел, что стал советоваться с ним. «Не только веру мою не укрепил, а навел на меня тревогу…»

Князь покинул горницу и по длинному коридору направился в покои княгини. При его появлении сенная девушка, сидевшая в слезах на лавке в передней комнате, испуганно вскочила. Ольга Федоровна уже второй день не выходила из опочивальни, ей нездоровилось, болело сердце — никак не могла прийти в себя после всего, что случилось.