Лживая взрослая жизнь - Элена Ферранте

Чем дольше мы болтали, тем с большим удовольствием я думала о том, что нарушила правила. Я впустила в квартиру парня старше меня лет на шесть или семь, если не больше, и согласилась почти целый час весело болтать с ним о сексе. Постепенно я почувствовала, что готова и дальше нарушать правила. Коррадо это заметил, сверкнул глазами и сказал: “Хочешь, кое-что покажу?” Я отрицательно помотала головой, не прекращая смеяться. Коррадо тоже усмехнулся, расстегнул молнию и пробормотал: “Дай руку, хоть потрогаешь его”. Поскольку я смеялась, а руку не давала, он сам бережно взял ее. “Сожми, — велел он, — нет, так слишком сильно, вот, умница. Ты что, никогда не гладила того, у кого крыша поехала?” Он сказал так нарочно, чтобы я засмеялась, и я засмеялась, а потом прошептала: “Хватит, сейчас мама вернется”, а он ответил: “А мы ей тоже дадим потрогать того, у кого крыша поехала”. Как же мы хохотали, мне было до того смешно держать в руке эту короткую и твердую штуковину, что я сама вытащила ее наружу, подумав, что Коррадо меня даже не поцеловал. Я еще думала об этом, когда он попросил: “Возьми его в рот”, и я бы сделала это, в это мгновение я бы сделала все что угодно, лишь бы продолжать смеяться, но у него из штанов так пахнуло сортиром, что мне стало противно, к тому же он вдруг сам сказал: “Хватит”, забрал его у меня и засунул в трусы, застонав так, что мне стало страшно. Я смотрела, как Коррадо, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла, просидел так несколько секунд, а потом словно очнулся, застегнул молнию, вскочил на ноги, глянул на часы и сказал:

— Мне пора бежать, Джанни, но мы с тобой так повеселились, что нам обязательно нужно увидеться снова.

— Мама меня никуда не пускает, мне надо учиться.

— Зачем тебе учиться, ты и так умная.

— Я не умная, меня завалили на экзаменах, оставили на второй год.

Он недоверчиво взглянул на меня.

— Да ты чего, быть такого не может! Меня ни разу не завалили, а тебя да? Это несправедливо, зачем такое терпеть? Знаешь, у меня с учебой вообще было никак. Диплом техника мне просто подарили, потому что я им понравился.

— Понравился? Ну ты и дурак.

— Значит, ты весело провела время с дураком?

— Да.

— Значит, ты и сама дурочка?

— Да.

Выйдя на лестничную площадку, Коррадо стукнул себя по лбу и воскликнул: “Чуть не забыл!” Потом он вытащил из кармана штанов мятый конверт и сказал, что явился, чтобы его доставить; конверт был от Виттории. Слава богу, он о нем вспомнил, а то тетя бы раскудахталась, как курица. Он специально сказал “курица”, чтоб насмешить меня забавным сравнением, но на этот раз я не засмеялась. Как только он вручил мне конверт и убежал вниз по лестнице, меня вновь охватила тоска.

Заклеенный конверт был помятым и грязным. Я быстро его открыла, пока не вернулась мама. Несколько строк, куча орфографических ошибок. Виттория написала, что поскольку я больше не звоню и не подхожу к телефону, я доказала, что не способна любить родных, что я такая же, как мои отец и мать, поэтому я должна вернуть ей браслет. Она пришлет за ним Коррадо.

4

Я опять стала носить браслет по двум причинам: во-первых, поскольку Виттория хотела его забрать, я решила хоть недолго похвастаться им в классе, дать понять, что мое положение второгодницы еще ничего не говорит о том, кто я на самом деле; во-вторых, поскольку отец, несмотря на развод, пытался возобновить со мной отношения, мне хотелось, чтобы всякий раз, когда он появлялся у лицея, он видел у меня на руке браслет и знал, что если он вдруг пригласит меня домой к Костанце, я явлюсь в браслете. Но ни одноклассницы, ни отец словно не обращали на браслет никакого внимания: девчонки из зависти, отец, вероятно, потому, что ему было неловко заводить о нем речь.

Обычно отец, в хорошем настроении, ждал меня у дверей лицея, а потом мы вместе отправлялись в закусочную неподалеку от фуникулера — есть панцаротти и пастакрешута[8]. Отец расспрашивал про учителей, уроки, оценки, но у меня создавалось впечатление, что мои рассказы ему не интересны, что он притворяется. Впрочем, школьная тема быстро исчерпывалась, ни о чем другом отец не заговаривал, я не осмеливалась спрашивать его о новой жизни, так что мы просто молчали.

Молчание меня расстраивало и злило, я чувствовала, что отец постепенно перестает быть мне отцом. Он посматривал на меня, когда думал, что я отвлеклась и не чувствую его взгляда, но я все чувствовала, взгляд у него был растерянный, он словно с трудом меня узнавал — всю, с головы до ног, в черном, ярко накрашенную. А может, он теперь слишком хорошо меня знал и лучше, чем когда я была его любимейшей дочерью, понимал, до чего я двуличная и коварная. Проводив меня до дома, он вновь становился ласковым, целовал меня в лоб, говорил: “Маме привет”. Я прощалась с ним и, как только дверь подъезда захлопывалась у меня за спиной, с грустью воображала, как он с облегчением уезжает, давя на газ.

Нередко, поднимаясь по лестнице или в лифте, я напевала неаполитанские песни, которые вообще-то терпеть не могла. Я строила из себя певицу, немного обнажала грудь и вполголоса издавала звуки, которые казались мне невероятно смешными. На лестничной площадке я поправляла одежду, открывала дверь своим ключом и обнаруживала маму, которая к этому времени возвращалась из лицея.

— Тебе привет от папы.

— Спасибо. Ты пообедала?

— Да.

— Что ты ела?

— Панцаротти и пастакрешута.

— Скажи ему, пожалуйста, что нельзя питаться только этим. Кстати, ему это тоже вредно.

Я удивлялась искреннему тону последней фразы, как и многих других фраз, которые иногда вырывались у мамы. После бесконечного отчаянья что-то в ней начало меняться — возможно, отчаянье становилось другим. Мама была совсем тощая, кожа да кости, она курила больше Виттории, сильно горбилась, а когда сидела за работой, ее фигура напоминала крючок, заброшенный, чтобы выловить неведомую рыбу. Тем не менее в последнее время она переживала не столько из-за себя, сколько из-за бывшего мужа. Иногда мне казалось, что она думает, будто он при смерти или уже умер, просто никто этого пока никто не заметил. Не то чтобы мама перестала винить отца во всех грехах, но обида смешивалась с беспокойством за него, она испытывала к отцу отвращение и одновременно опасалась, что без ее заботы он вскоре потеряет здоровье и даже жизнь. Я не знала, что делать. Мамин внешний вид внушал мне тревогу, но постепенная утрата интереса ко всему, кроме лет, прожитых с мужем, меня злила. Заглядывая в романы, которые она сейчас редактировала, а нередко и переписывала, я всегда обнаруживала талантливого мужчину, который по той или иной причине исчезал неведомо куда. А если у нас дома появлялась какая-нибудь из маминых подружек — обычно преподавательница лицея, где работала мама, — я часто слышала, как мама говорит: “У моего бывшего мужа множество недостатков, но в этом он совершенно прав, он говорит, что, он считает, что…”. Мама часто ссылалась на мнение папы и отзывалась о нем уважительно. Мало того: обнаружив, что отец теперь периодически печатается в “Унита”, мама, обычно покупавшая “Репубблика”, стала брать обе газеты; она показывала мне папину фамилию, подчеркивала отдельные фразы, вырезала его статьи. Про себя я думала, что если бы мужчина поступил со мной так, как отец поступил с мамой, я бы переломала ему ребра и вырвала сердце, я не сомневалась, что все это время мама мечтала сотворить с ним нечто похожее. Но теперь желчный сарказм постепенно уступал место культу памяти. Однажды вечером я увидела, как мама наводит порядок в семейных фотографиях, включая фотографии из железной коробки. Она сказала: