Холод пепла - Валентен Мюссо

Целых два дня Рашель провела в своей комнате. Она лежала на кровати, уткнувшись в подушку и стараясь выплакать все свои слезы. Ужасные слова, которыми осыпал ее отец, до сих пор звучали у нее в ушах. Вначале Эли, ослепленный гневом, даже не пожелал узнать, кто отец будущего ребенка. По его словам, ему это было «неинтересно», особенно после того, как он догадался: этот человек никогда не признает ребенка и Рашель, вероятно, уже не встречается с ним. И тут девушка поняла, что гнев отца был вызван не столько ее непристойным поведением или перспективой сгорать от стыда под осуждающими взглядами членов их семьи, сколько страхом, что в столь смутные времена ее новое положение может навлечь на них грозную опасность.

Рашель сама предпочитала не думать о Жозефе, об отце ребенка, молодом рассыльном из Дома моды, где она работала. Красивые слова, игривые улыбки, вежливые предложения… А потом она уступила. О, ее никто к этому не принуждал! Так легко перекладывать вину на другого. Она даже получила удовольствие, намного сильнее того, которое представляла себе, слушая рассказы подружек, перешагнувших через этот рубеж. Рашель верила своему возлюбленному, как и многие другие до нее… Вплоть до того дня, когда забеременела, а Жозеф не захотел признать отцовство. Больше она его не видела, вернее, он ничего не сделал, чтобы увидеться с ней.

Рашель недавно исполнилось девятнадцать лет. Примерно столько же было и Мине, когда она родила Рашель. С той существенной разницей, что Мина и Эли были женаты, когда Рашель появилась на свет. Но что Рашель оставалось делать, учитывая ее возраст и положение?

Сначала, до тех пор пока Рашель удавалось скрывать беременность от отца, она много раз думала избавиться от плода, хотя аборт казался ей труднопреодолимым психологическим и материальным испытанием.

«Всегда есть способ выкрутиться», — не раз слышала она от своих решительных подружек. Одна из таких подружек знала хиромантку с улицы Борон, которая, прикидываясь гадалкой, поддерживала тесные связи с «фабрикантшей ангелов». Проблема заключалась в деньгах. Хиромантка требовала триста франков всего лишь за посредничество. За саму операцию надо было заплатить в два раза больше. Рашель работала продавщицей-стажером у Эрнеста Буржуа, в Восьмом округе. Такая сумма равнялась ее зарплате за два месяца.

А вот насчет того, чтобы избавиться от плода самостоятельно… Рашель говорили о зонде, который можно было достать у любого фармацевта, о большой дозе хинина, об апиоле…

Потом, когда прошли тревога и паника, Рашель привыкла к медленной эволюции своего организма. Прибегать к столь крайним мерам ей теперь казалось немыслимым. С тех пор она ничего не делала, чтобы скрыть симптомы своего состояния от отца. Более того, она порой даже ловила себя на мысли, что хочет, чтобы он как можно скорее все понял.

Сидя за массивным письменным столом из красного дерева, Эли Вейл устремил на дочь взгляд, полный сострадания, который так резко контрастировал с его суровостью в последние дни. Рашель, немного взволнованная этой торжественной сценой, поскольку за письменным столом отец занимался только своими профессиональными делами, ждала, что сейчас будет оглашен приговор, вынесенный за совершенное ею «преступление».

Отец тяжело вздохнул.

— Я не должен был впадать в ярость… Я сожалею о своих словах, сказанных тебе…

— Папа…

— Нет, дай мне закончить. Я должен сказать кое-что очень важное. Я часто относился к тебе как к маленькой девочке, но ты давно уже стала взрослой. Сегодня я понял, что совершил серьезную ошибку. Обстоятельства сложились так, что мы ничего не можем изменить. Ты забеременела… Я никак не мог этого предвидеть, но подобная… помеха, возможно, заставит нас действовать быстрее, чем я предполагал.

Рашель с недоумением посмотрела на отца.

— О чем ты говоришь?

— Я говорю тебе о серьезных событиях, которые происходят сейчас во Франции, в частности о мерах, направленных против евреев. Я знаю, мы редко говорили об этом дома, но…

— Ты шутишь! Лучше скажи, что ты не говорил об этом со мной, — с упреком в голосе оборвала Рашель отца. — Потому что с дядей Симоном вы не стеснялись в выражениях. Неужели ты действительно думаешь, будто я ничего не знаю о ваших шушуканьях?

Эли удивили столь резкие слова дочери, но он предпочел сделать вид, будто не обратил на это внимания.

— Я жалею, что держал тебя в неведении. Но поскольку ты шпионила за нами, мне будет легче объяснить тебе сложившееся положение вещей. Мы привыкли жить в достатке, и мне кажется, что ты никогда ни в чем не нуждалась.

— Это правда.

— Так знай: со дня на день мы можем потерять все, что имеем.

— Из-за реквизиции?

— Скорее это можно назвать ограблением. Но хуже всего то, что мне, возможно, запретят заниматься практикой. Именно по этой причине из нашего дома исчезли наиболее ценные вещи. Я продал их, чтобы отложить деньги, пока еще есть такая возможность.

Эли не стал говорить дочери о том, что за последние месяцы его нееврейская клиентура стала сокращаться, как шагреневая кожа, и что они уже жили на вырученные от продажи деньги.

— Я ждал удобного случая, чтобы переправить тебя в свободную зону или попытаться увезти тебя из Франции. Но теперь, учитывая твое нынешнее состояние, подобная мысль кажется мне неприемлемой. И все же я нашел пути к отступлению.

— Что ты имеешь в виду, говоря: «переправить тебя», «увезти тебя»? Почему ты не говоришь «нас»?

Эли Вейл водрузил на нос очки и в замешательстве погладил щеки.

— Я не могу так сразу бросить работу. Мой поспешный отъезд вызовет слишком сильные подозрения. Сейчас надо в первую очередь обезопасить тебя, тем более что ты ждешь ребенка.

Ребенок… Эли впервые заговорил о ребенке, а не о ее «состоянии» или ее «положении».

— Неужели ты думаешь, что я соглашусь покинуть Париж, бросив тебя здесь?

— Так надо.

— А моя работа у Буржуа?

— Ты всего лишь стажер. Мне это не кажется непреодолимой преградой. Мы можем ввести их в заблуждение. Скажем, что ты заболела.

Эли вдруг помрачнел.

— Мне хотелось бы, чтобы ты поняла: обстоятельства могут очень быстро обернуться против нас.

— Ты хочешь сказать для нас, евреев? Полно, папа! В соответствии с законом я не считаюсь еврейкой. Мама была голландкой протестантского вероисповедания. Ты почти никогда не ходил в синагогу! Если бы не дядя Симон, я наверняка не получила бы религиозного образования.

— Все это мелочи, которые немцы и Виши не станут принимать во внимание. Их политика становится все более жесткой. Я не верю, что они будут проводить различия между мной и тобой в тот день, когда придут нас арестовывать.

Эли поднялся с кресла и обошел письменный стол. Подойдя к дочери, он продолжил:

— Послушай меня. Неделю назад пять тысяч евреев были арестованы и отправлены на специальных поездах в Луарэ, в лагерь для интернированных. Все эти люди просто получили повестки с требованием прийти в полицию для проверки удостоверений личности. А когда они собрались, их насильно посадили в автобусы и отвезли на вокзал, без всяких личных вещей. Ни одна газета не сообщила об этих массовых арестах. С официальной точки зрения, немцы просто устранили открытых врагов, всех иностранцев, чтобы те не стали жертвами грубого обращения. Но на самом деле большинство этих людей были польскими евреями, которые не совершали никаких преступлений и даже не интересовались политикой. Их единственная вина заключалась в том, что они родились евреями.