Волчья радуга - Елена Жаринова

Сам Яно почти не участвовал в разговоре. Катя с тревогой посматривала на него: на бледном, отрешенном лице оборотня читалась покорность судьбе. «Он устал, — догадалась девушка, — он очень устал от своего одинокого противостояния. Никто не рождается героем…»

Внезапно сострадание сыграло с Катей злую шутку. Она словно оказалась в шкуре оборотня. Представила себе ужас мальчишки, впервые испытавшего боль I гревращения. И еще больший ужас — когда родные люди вдруг начинают смотреть на тебя, как на чудовище. Л ты привык быть любимым, ты по-прежнему доверчиво ищешь у них защиты… Катя с трудом прогнала болезненную мысль. Чур меня! Что за идиотская манера — судить о других по себе? С чего это она взяла, что деревенский парень настолько же чувствителен, как образованная и начитанная леди? Это так же нелепо, как тракторист, пишущий стихи о неразделенной любви.

Изящные пастушки — плод фантазии сентименталистов. На самом деле у них, пастушков, все грубее и примитивнее… Но тут же Катя вспомнила день, проведенный с Яно, его речь и манеры, его грустный взгляд — и устыдилась своих мыслей. Если она и неправильно судит о его переживаниях, то никак не потому, что его душа грубее, чем ее. И вместо того чтобы предаваться абстрактным размышлениям, лучше попытаться помочь.

— Послушайте, — прервала она молчание, — ведь никто, кроме нас, не знает, что Ключ у меня. Я посижу недельку дома, мне все равно надо работать. А когда пройдет полнолуние, передам Ключ отцу Георгию.

— Пожалуй, это самый лучший выход, — кивнул священник. — В конце концов, вам, Катенька, на роду написано вмешаться в эту историю. Взять хотя бы вашего деда. Что ж, пойдемте устраивать нашего постояльца.

Вслед за отцом Георгием все отправились на церковный двор. Фасад церкви был уже полностью отреставрирован; по обе стороны от дверей красовались мозаичные изображения святых. Но отец Георгий повел их не к главному входу, а к маленькой боковой двери (ее было почти не видно из-за высокой, в человеческий рост крапивы, ярко зеленеющей на фоне красного кирпича). Дверь эту явно не меняли с основания церкви. Когда священник отпер ее, ржавые петли противно заскрипели.

Один за другим, Катя и ее спутники вошли в темное помещение.

— Берегите головы! — предупредил отец Георгий, и тут же раздался негодующий возглас Василия, набившего шишку о низкую притолоку.

Яно помог отцу Георгию поднять тяжелый люк. Священник спустился первый, зажег приготовленные свечи.

— Что же вы, батюшка, электричество сюда не проведете? — поинтересовался Василий.

— Незачем вроде, — пожал плечами отец Георгий. — За все время я сюда захожу второй или третий раз. А нашему гостю со свечами будет даже комфортнее — как я понял, по ту сторону электричества еще не изобрели. Где-то здесь были подсвечники. А, вот один, за лавкой. Ну что, друг мой, располагайтесь.

Пока священник вытаскивал и подавал Яно всякие предметы, которые могли бы ему пригодиться в добровольном заточении, Катя с тревожным любопытством оглядывалась. Пустые бревенчатые стены. Грубо сколоченные лавки вдоль них. Маленькая, почти черная от копоти икона Божьей матери. Кажется, Одигитрия — Катя не очень в этом разбиралась.

Капнув воском в поставец, отец Георгий зажег перед иконой свечу. Прошептал что-то, перекрестился. Потом к иконе подошел Иван. Прежде чем поставить свою свечу, он долго благоговейно вглядывался в потемневший от времени лик.

— Ну, вот и все, — сказал отец Георгий, поправляя очки. — Если что-то понадобится — кричи, я услышу. А я молиться буду, Бог нас не оставит. Вы, ребята, девушку проводите, проверьте, все ли там спокойно.

— Позвольте мне помолиться с вами, — попросил Иван. — Василий, ты же доведешь Катюшу сам?

— Ноу проблем, — кивнул тот. — Правильно, оставайся. Насчет молитв не знаю, а вот лишний кулак в случае чего не помешает.

Иван хотел что-то возразить своему другу-атеисту, но отец Георгий уже подпихнул его к лесенке.

Последней поднималась Катя. Она повернулась к Яно.

— Ну что ж, пора прощаться… Не волнуйся, все будет хорошо. Я позабочусь о Ключе, как мы договорились…

Девушка вдруг почувствовала, что от волнения в горле появился комок. Ей вдруг показалось, что она знакома с этим человеком очень давно, а теперь им предстоит вечная разлука. Впрочем, так оно и было: этой ночью, после трех часов, Яно должен был вернуться в свой мир. Что тут можно сказать? «Вспоминай обо мне иногда»? Эта фраза подошла бы Фиби из переводимого Катей романа. К которому, кстати, пора возвращаться. Она же знала, что так будет? Что нельзя, смертельно опасно для сердца считать частью своей жизни сероглазого оборотня, похожего на Леонардо ди Каприо? Знала. Тогда — вперед.

— Все будет хорошо! — сглотнув комок, проговорила Катя, ободряюще улыбнулась бледному Яно, стараясь не замечать тоскливого выражения серых глаз, и полезла наверх.

Яно остался один и чувствовал себя покинутым. День, проведенный с людьми, только обострил мучительное одиночество. Особенно это касалось Кати. Рядом с ней он сознавал, что в его жизни все могло быть иначе — если бы сумасшедший оборотень-волк укусил тогда, шестнадцать лет назад, другого мальчишку. Но с другой стороны, — вдруг пришло ему в голову, — не стань он оборотнем, он никогда не встретил бы Якофия. А значит, никогда не попал бы в Бекелфел. И как знать, было бы это лучше или нет?

Свечи озаряли старинную икону. Яно не был уверен, что божество другого мира возьмется ему помогать. Но свой собственный мир оно же должно защитить?! Оборотень устало сложил руки на коленях, рассматривая свои ладони, как будто видел их впервые. Ему предстояли последние часы в этом мире.

Умение расставаться с людьми — одно из высочайших искусств. Катя никогда им не обладала. Она не умела уходить первой, сжигать мосты, прощаться на всегда. И именно поэтому даже самые опостылевшие отношения тянула годами. Ведь как только в мыслях возникало это страшное слово «навсегда», Катя теряла голову. Люди прорастали в ней глубокими корнями, опутывали ее паутиной совместно прожитых дней, услышанных песен, сказанных слов. Вырвать эти корни можно было только с кровью. Поэтому Миша Титаренко не так уж лгал, рассказывая о Катиных страданиях.

Какие корни мог пустить Яно в ее сердце всего за одни сутки, девушка не знала. Но тонкая паутина уже сплелась, а теперь рвалась нить за нитью, отзываясь глухой печалью, в которой Кате стыдно было признаться даже самой себе. Ведь пора уже, наконец, становиться взрослой!

Они шли по берегу реки — Катя и Василий, надевший по случаю своей ответственной миссии темно-красный джемпер. Вокруг расстилались мирно дремлющие под полуденным солнцем поля, но Кате было неуютно. Благополучие знакомого с детства мира девушка всегда принимала как данность, а оно оказалось таким хрупким… Благополучие — лишь внешняя оболочка, и солнечный день — лишь прекрасная вуаль, наброшенная на всемирный хаос. Как там у Тютчева: