Заря приходит из небесных глубин - Морис Дрюон

Он возглавил отцовское дело в 1870 году (тогда же и женился), и, несмотря на войну, прибыль его конторы за этот первый год составила сто тысяч франков. Сто тысяч золотых франков.

В том же году он приобрел особняк на улице Блан-Мушон, совсем рядом с церковью Святого Петра, — прекрасное здание XVIII века из кирпича и камня на фундаменте из местного песчаника и с очень классическим фасадом.

Оно ему весьма подходило, поскольку это был человек солидный и упорядоченный. У него было красивое лицо и хороший рост, волосы довольно густые и волнистые, четко разделенные посредине пробором. Он рано поседел, держался весьма прямо, и никто не помнил его иначе как в рединготе. Вполне естественно, что именно ему досталось председательство в нотариальной палате Севера.

Он, как и его жена, обладал большим вкусом и здравым суждением касательно предметов искусства и редкой мебели. Опись оставшегося после них наследства занимает многие страницы. Когда среди комодов эпохи Регентства, лакированных картелей Мартена, сервизов Индийской компании я обнаруживаю там и картины с пометкой «приписывается Кранаху», «приписывается Микеланджело», мне очень легко вообразить себе жилище этого почтенного, влиятельного человека. Все рассеялось при разделах, утекло на разные нужды. Мне досталась лишь опись, чтобы мечтать о былом.

В этой приятной обстановке Луиза Дрюон, по-прежнему красивая и неизменно в сопровождении пары шоколадных пуделей, дополнявших ее облик, держала литературный салон. Она страстно любила музыку, поэзию, была весьма в курсе того, что тогда публиковали, и отнюдь не возражала, чтобы у нее велись философские беседы хорошего тона. А также угадывала и ободряла таланты.

Думаю, что Огюст Анжелье, университетский деятель, сделавший изрядную часть своей карьеры в Дуэ, частенько посещал улицу Блан-Мушон. Как поэт, он заслуживает меньшего забвения, хотя бы ради ста шестидесяти сонетов «К потерянной подруге», составивших одну из самых прекрасных и скорбных песен любви, что произвел наш язык.

Этот провинциальный салон привлек к себе и несколько парижских знаменитостей, таких как художник Каролюс-Дюран в апогее своей известности. Не стоит пренебрегать портретами его кисти, лучше присмотреться к ним внимательнее. Однако из всех посетителей по-настоящему прославится только Жорж Фейдо, чьи пьесы, настроенные на смех, словно часовщиком, до сих пор выручают театры, испытывающие затруднения.

У Эмманюэля и Луизы Дрюон было трое детей. Старшая дочь Элен вошла в семью Легран, владевшую обширными землями близ бельгийской границы. Младшая Жермена, которая унаследовала красоту матери и вдобавок обладала порядочным талантом к интерьерной живописи, замуж так и не вышла. Между двумя дочерьми в 1874 году у четы Дрюонов родился единственный сын Рене.

Жизнь семьи протекала счастливо вплоть до войны 1914 года и вторжения германских войск. Эта оккупация почти забыта, поскольку задела лишь северные и восточные области Франции, с незапамятных времен открытые разрушениям и несчастью. Но то были четыре ужасных года. Эмманюэль Дрюон не пережил их, а его жена подхватила грудную болезнь, лечить которую ее отправили в швейцарские горы, где она вскоре и скончалась.

Когда в 1918 году их сын вернулся с фронта в семейный дом, откуда недавно съехал немецкий штаб, то обнаружил, что портрет генерала Порьона пробит штыком — прямо в сердце.

Когда меня привели к нему в первый раз, он пристально рассмотрел мой ужасный светло-зеленый бархатный костюм с батистовым воротничком, в который меня выряжала бабушка и который я ненавидел, потому что чувствовал себя в нем похожим на девчонку… Потом взял меня за руку и, с признательного согласия моей матери, отвел в английский магазин на Больших бульварах.

Я вышел оттуда весь в твиде и похожий — от кепочки до башмаков — на маленького британского школьника.

Это был первый подарок, который он мне сделал, и начало установившегося меж нами сообщничества. Он отнесся ко мне как к мальчику, то есть как к будущему мужчине. Вместе с ним в моей жизни впервые появилось что-то по-настоящему мужское.

В то время Рене Дрюону было почти пятьдесят, но он еще отличался редкой красотой: голова и овал лица совершенной формы, четкое телосложение, хорошо прорисованные черты и голубые «со стальным отливом» глаза, которые он унаследовал от матери. От всего его существа — профиля, походки, манеры держать себя — исходило впечатление силы и изящества. Впрочем, он достаточно заботился о своей внешности. Этот состоятельный провинциальный буржуа одевался у модных портных с улицы Риволи и Вандомской площади.

Он наверняка многих обольстил. Я обнаружил в его бумагах немало женских фотографий — красивые подруги времен молодости, легкие увлечения или более глубокие влюбленности. Я даже познакомился с двумя из них, когда они уже стали дамами зрелого возраста, но все еще сохраняли отблеск своих былых прелестей. То были: дочь Жоржа Фейдо Диана Валентина, своими повадками немного напоминавшая амазонку, и Анриетта Фукье, которая стала графиней де Мартель, выйдя замуж за знаменитого нейрохирурга. Обе бросали на своего друга Рене взволнованные воспоминаниями взгляды.

Он был превосходным наездником, как в скачках с препятствиями, так и в псовой охоте, а также довольно хорошим альпинистом; около 1900 года его чуть было не внесли в книгу восхождений на Монблан.

Проведя несколько лет в Англии под конец Викторианской эпохи (в основном чтобы приобщиться к коммерческим делам, хотя без особой пользы), он скучал по этой стране. В его памяти сохранился Лондон, где он жил в Найтбридже, английская деревня, английские сады, английские лавки.

Как многие люди его поколения, Рене Дрюон семь лет провел в армии; сначала три года в артиллерии, поскольку таков был срок воинской службы в то время; потом прошел всю войну 1914–1918 годов, записавшись добровольцем с первых же дней. Но по какой-то причине, объяснения которой мне так и не удалось от него добиться, он упрямо отказывался стать офицером, предпочитая оставаться сержантом. Наверняка ему претило командовать, быть ответственным за смерть других. Эту ужасную, нескончаемую, топтавшуюся на месте войну грязи и гекатомб он проделал в одиночку, связным-велосипедистом двух маршалов Франции, Фейоля и Франше д’Эспере, которые его ценили.

Так же как от офицерских нашивок, отказывался он от благодарностей в приказе и от крестов, которые выполненные им задания вполне оправдывали. По меньшей мере два раза предлагал вместо себя товарищей: «Пусть лучше наградят такого-то. Он сделал не меньше меня, но у него жена и дети. Им это будет приятно».

Передо мной на письменном столе единственное осязаемое свидетельство тех четырех ужасных лет — его солдатская зажигалка, сделанная из медной гильзы маленького английского снаряда.

Хотя этот суровый человек (и в конечном счете изрядный мизантроп, но без всякой напускной угрюмости) никогда не признавал собственных заслуг, такие основополагающие нравственные ценности, как честь, порядочность, искренность, прямота, долг, любовь к родине, были неотделимы от него. В некотором роде он был иллюстрацией категорического императива. Лгать нельзя, потому что нельзя, и точка. Он не украл у государства и почтовой марки.