Золотоискатель - Жан-Мари Гюстав Леклезио

В море, на пути к Маэ

Ночью поменялся ветер. Теперь он снова дует на север, делая невозможным наше возвращение назад. Капитан решил уклониться от ветра, а не возвращаться на Агалегу и ждать попутного. Об этом мне равнодушно заявил рулевой. Но мы когда-нибудь пойдем на Родригес? Всё зависит от того, как долго продлится шторм. Благодаря ему мы добрались до Агалеги всего за пять дней, а вот теперь должны ждать, чтобы он позволил нам идти обратно.

Я единственный, кого беспокоит маршрут. Моряки продолжают жить и играть в кости, как будто всё остальное не имеет для них никакого значения. Может, это и называется авантюрным духом? Нет, не в этом дело. Они ничьи, у них нет родины, вот и всё. Весь их мир — это палуба «Зеты» и душный трюм, где они спят ночью. Я смотрю на темные, обожженные солнцем, обветренные лица, похожие на отполированные морем камни. И, как и в ночь отплытия, во мне поднимается глухая, безотчетная тревога. Эти люди принадлежат другой жизни, другому времени. Даже капитан Брадмер, даже рулевой — и те с ними, на их стороне. Они так же равнодушны к местам, где бывают, у них нет желаний — им безразлично все, что волнует меня. Их лица так же бесстрастны, в их глазах блестит железная твердость моря.

Теперь ветер гонит нас на север, мы идем на раздутых парусах, разрезая форштевнем темное море. Час за часом, всё вперед и вперед, день за днем. Мне надо смириться с этим, подчиниться стихии. Каждый день, когда солнце достигает зенита, рулевой спускается в трюм, чтобы отдохнуть там, не закрывая глаз, а я встаю к штурвалу.

Может быть, так я научусь не задавать вопросов? Разве море спрашивают о чем-либо? Разве можно требовать отчета у горизонта? Истинны лишь подгоняющий нас ветер, перекатывающиеся волны да неподвижные звезды, что ведут нас ночью.

Сегодня капитан вдруг заводит со мной разговор, говорит, что рассчитывает продать груз масла на Сейшелах, где живет его хороший знакомый, г-н Мори. Этот г-н Мори и займется отправкой масла на больших торговых судах в Англию. Капитан Брадмер обращается ко мне с равнодушным видом, куря зеленый табак, сидя в привинченном к палубе кресле. Затем, совершенно неожиданно, он вновь заговаривает со мной об отце. Он слышал о его опытах и планах электрификации острова. Знает он и о разногласиях, которые поссорили отца с братом и стали причиной нашего разорения. Он говорит мне всё это безразличным тоном, без комментариев. О дяде Людовике он говорит лишь: «A tough man» («Тяжелый человек»). И всё. Здесь, посреди такого синего моря, минувшие события, пересказанные монотонным голосом капитана, кажутся мне далекими-далекими, почти чуждыми. Затем я и оказался на борту «Зеты», между небом и морем — нет, не для того, чтобы забыть, разве можно вообще что-то забыть? — а чтобы выхолостить память, сделать ее безобидной, безвредной, чтобы воспоминания скользили мимо и уносились прочь, как солнечные блики на морской воде.

Сказав эти несколько слов об отце и Букане, капитан умолкает. Он курит, закрыв глаза и скрестив на груди руки; можно подумать, что он дремлет. Но вдруг он оборачивается ко мне и спрашивает приглушенным голосом, едва слышным в шуме ветра и моря:

— Вы единственный сын?

— Простите?

Он повторяет вопрос, не повышая голоса:

— Я спрашиваю: вы единственный сын? У вас нет братьев?

— У меня есть сестра, сударь.

— Как ее зовут?

— Лора.

Он будто размышляет о чем-то, потом спрашивает снова:

— Красивая? — И, не дожидаясь ответа, продолжает, словно разговаривая сам с собой: — Она, должно быть, похожа на вашу матушку — красивая и, главное, храбрая. Умная.

У меня голова идет кругом: здесь, на палубе этого корабля, так далеко от Порт-Луи и Кюрпипа, так далеко! Я привык считать, что мы с Лорой жили в своем мире, неизвестном богатым людям с Королевской улицы и Марсова Поля, мы были как невидимки — и в обшарпанном доме в Форест-Сайде, и в дикой долине Букана. Сердце мое бешено колотится, и я чувствую, как краснею — от гнева, от стыда.

Но где я? На палубе «Зеты», старой посудины, груженной бочонками с маслом, полной крыс и всякой нечисти, затерявшейся в море между Агалегой и Маэ. Кому какое дело здесь до меня и моего стыда? Кто видит мою засаленную одежду, мое обожженное солнцем лицо, мои слипшиеся от соли волосы, кто видит, что я вот уже столько дней хожу босой? Я смотрю на пиратскую физиономию капитана Брадмера, на его лиловые щеки, на глазки, затянутые дымом вонючей сигареты, на стоящего перед ним черного рулевого, на матросов — индусов и коморцев, из которых одни, присев на корточки на палубе, курят ганжу, а другие играют в кости, — и моего стыда как не бывало.

Капитан уже позабыл обо всем.

— Не хотели бы вы плавать со мной, сэр? — спрашивает он меня. — Я старею, мне нужен помощник.

Я в изумлении смотрю на него:

— Но у вас же есть рулевой?

— Этот? Он тоже старый. Каждый раз во время стоянки я думаю, вернется ли он на борт.

Предложение капитана Брадмера какое-то время звучит у меня в ушах. Я представляю себе, во что превратится моя жизнь на борту «Зеты», рядом с креслом Брадмера. Агалега, Сейшелы, Амиранты или Родригес, Диего-Гарсия, Перрос-Баньос. Иногда дальше, до Фаркхара, или на Коморы, может, южнее, до Тромлена. Море, море без конца и без края, это длиннее любой дороги, длиннее жизни. Разве ради этого покинул я Лору, оборвал последнюю нить, связывающую меня с Буканом? Предложение Брадмера кажется мне смешным, нелепым. Стараясь не задеть его, я отвечаю:

— Не могу, сэр. Мне надо на Родригес.

Он открывает глаза:

— Знаю. Я и об этом тоже слышал, об этих химерах.

— Каких химерах, сэр?

— Об этих самых. О кладе этом. Говорят, ваш батюшка сильно увлекался этим.

Он и правда произнес это «увлекался» с иронией или я просто раздражен?

— Кто это говорит?

— Правду не скроешь. Но не будем об этом, не стоит оно того.

— Вы хотите сказать, что не верите в существование клада?

Он качает головой.

— Я не верю, что в этой части света, — он обводит рукой горизонт, — существует иное богатство, кроме того, что люди отвоевали у моря и у земли ценой жизни себе подобных.

Какой-то миг я борюсь с искушением рассказать ему о картах Корсара, о собранных отцом документах, которые я скопировал и ношу с собой в сундучке, обо всем, что поддерживало и утешало меня в моем одиночестве там в Форест-Сайде. Но зачем? Он все равно бы не понял. Он уже и так забыл о том, что только что сказал мне, и, закрыв глаза, снова отдался на волю волн, качающих корабль.

Чтобы не думать больше об этом, я тоже смотрю на искрящееся море, всем телом ощущая медленные движения корабля, что преодолевает волну за волной, словно конь — препятствия.

Я снова обращаюсь к капитану: