В ореоле тьмы - Дана Делон

– Держи спину ровно, ты ничем не хуже всех этих снобов, – шепчет мне Огюст, – напротив, они будут опустошать свои кошельки ради созданного тобой шедевра.

Для Огюста это все игра. Он получает ни с чем не сравнимое удовольствие, обводя вокруг пальца эту кучу богачей. При входе он демонстрирует пригласительные, и перед нами с улыбкой поднимают велюровый алый канат. Чувствую себя не в своей тарелке, но все же прислушиваюсь к Огюсту и держу спину прямо. Мы заходим в стеклянную пирамиду Лувра, и я мгновенно ловлю на себе несколько заинтересованных взглядов, затем, хмурясь, отворачиваюсь.

– Я же сказал, что все будут мне завидовать, – усмехаясь, говорит Огюст – его всегда смешит мое полное равнодушие к мужчинам. Уверена, он думает, что я лесбиянка.

– Чудеса косметики, – отзываюсь я. – Я прямо чувствую тонну макияжа на своем лице, – бурчу под нос и поджимаю губы в отвращении.

– Ты наконец похожа на человека, – парирует Огюст, – так что убери с лица это кислое выражение и улыбнись.

Я скалюсь.

– Так?

– Превосходно, – фыркает он.

К нам навстречу выходит мужчина в велюровом темно-синем костюме. Ткань поблескивает при свете ламп. Волосы незнакомца зачесаны назад. Белая рубашка подчеркивает смуглую кожу. Серые глаза находят мои, и он оглядывает меня сверху вниз.

– Говори поменьше, – предупреждает меня шепотом Огюст и, обращаясь к незнакомцу, радостно здоровается: – О, месье Альбери, так рад вас здесь видеть! Похоже, и вы решили почтить нас своим визитом.

– Как я мог пропустить такое событие, Огюст?! – Голос у того мелодичный, льется словно музыка. – Такое бывает раз в несколько десятков лет!

– Вы за чем охотитесь? Айвазовский или старина Сандро?

Мужчина нахально улыбается:

– Меня интересуют обе картины, планирую покинуть сегодняшний вечер в их компании!

Огюст делано посмеивается и заговорщически подмигивает:

– Вы, я смотрю, настроены серьезно!

– А как же! – Неожиданно мужчина переводит взгляд на меня. – Огюст, друг мой, не представите мне свою спутницу?

– Ну разумеется, где мои манеры! Прошу простить старика, знакомьтесь, это Селин, моя спутница.

Мужчина подает мне руку с ровными женоподобными пальцами. Я вкладываю свою, и он аккуратно ее пожимает.

– Приятно познакомиться, мадемуазель. Я, как вы могли слышать, Альбери.

– Знаменитый коллекционер! – подхватывает Огюст. – Это у него семейное, Селин. Его семья на протяжении нескольких поколений охотится за предметами искусства.

Я учтиво киваю и делаю вид, что мне интересно.

– И большая у вас коллекция?

Альбери бросает на меня насмешливый взгляд.

– Вы себе и представить не можете, – загадочно отвечает он и выпускает мою кисть. – Что ж, я должен поприветствовать и других знакомых, но надеюсь в конце вечера получить ваши поздравления.

– Разумеется, – кивает Огюст.

Месье Альбери отходит, и он с облегчением вздыхает.

– Опасный человек. Не отходи от меня этим вечером.

– А что в нем опасного? – Я исследую взглядом манерное поведение Альбери и его самодовольную улыбку.

– Меньше знаешь, крепче спишь, – подводит итог Огюст, но тут же весело добавляет: – Но мы и его облапошили. Помнишь свою гравюру? Висит в его великолепной коллекции!

Огюст светится, как трехгодовалый ребенок, чья шалость удалась. Я закатываю глаза.

– Интересно, как жилось Боттичелли, я имею в виду: как жилось художникам, которые не жили в тени гениев прошлых лет?

– Они соревновались между собой, а скульпторы жили в тени античности. Тень прошлого всегда существовала в искусстве.

– Но разве в наше время мы способны на создание чего-то столь великого? Может быть, правы критики, которые говорят, что искусство умерло?

Огюст выглядит оскорбленным.

– Бога ради, о какой смерти ты говоришь?

Я смотрю на него и с умным видом начинаю:

– В ноябре две тысячи одиннадцатого года в музее немецкого города Дортмунд уборщица уничтожила произведение современного искусства, застрахованное на восемьсот тысяч евро.

– Ой, не начинай, я в курсе.

Но я настойчиво продолжаю:

– Произведение под названием «Когда начинает капать с потолка». Оно представляло собой таз, содержащий как бы осадок от капавшего с потолка. И ты считаешь, что это искусство? – Я криво ухмыляюсь.

Огюст подхватывает:

– Да, уборщица увидела грязный таз и тщательно вымыла его, тем самым совершив один из самых мощных художественных актов вандализма в истории современного искусства.

– На самом деле она лишь показала, что хоть оно и стоило восемьсот тысяч евро, но на самом деле это была обыкновенная грязь.

– Дорогая Беренис, думаешь, это единственный случай? В феврале две тысячи четырнадцатого история повторилась в Италии. В музее города Бари уборщица выбросила пару экспонатов из мятой бумаги, а также смела со стола крошки печенья, которые, как потом выяснилось, были частью инсталляции стоимостью в десять тысяч евро.

– Ну и о каком искусстве мы говорим?

– Во-первых, мы сейчас не говорим о живописи, а во-вторых, времена и нравы меняются! Не принижай современное искусство, неизвестно, как выглядело бы творчество Боттичелли, если бы он жил не в Италии во время правления Медичи, а, скажем, в Бронксе двадцать первого века!

– Думаешь, он рисовал бы граффити?

– Почему нет? Возможно, он бы стал новым американским Бэнкси! Да к тому же история знает отличные примеры. Король Манхэттена Энди Уорхол! Далее – Дэвид Лашапель[23] и его интерпретации! Ты вообще видела «The Rape of Africa»? Фотография ведь тоже искусство! Интересно, что сказал бы сам Боттичелли о такой интерпретации?

Я не успеваю ответить. Начинает играть музыка, и Огюст резко выпрямляется.

– Это знак, – смешно жестикулируя, поторапливает он меня. – Аукцион начинается! Наши места на последних рядах! – Он так взбудоражен, что не может подавить эмоции.

Мы присаживаемся, и гул голосов затихает. Аукционист вежливо улыбается, и только он готов начать речь, как в зал входит он… Клянусь, я слышу цоканье его туфель по полу. Весь зал замирает и провожает его взглядом. Он весь в черном. Пиджак подчеркивает красивые мужские плечи, пуговицы рубашки вальяжно расстегнуты и открывают взору шею. На фоне темной рубашки она кажется мраморно-белой. Чувствую, как мурашки бегут по коже, а сердце сжимается от страха.