Прогулки по Риму - Ирина Степановская

Иногда им встречались русские группы. Татьяна Николаевна подходила поближе, чтобы слышать, о чем говорят экскурсоводы. Она делала это осторожно, чтобы не обидеть Цезаря — она уверила его в том, что он лучший экскурсовод во всем Риме. Вот тогда ее и удивило, с каким искренним чувством итальянцы говорят о папе. Все, кого она слышала, рассказывали, какой он добрый, какие он написал замечательные книги, как много сделал для объединения христианской церкви. Татьяна Николаевна, совершенно далекая от всех церковных дел, под влиянием этих рассказов даже засомневалась, правильно ли поступает российский патриарх, не приглашая такого уже старенького папу посетить Москву. Ей даже стало чуточку за него обидно — подарил русской церкви старинную икону, которую несколько лет даже держал у себя в кабинете, а мы взяли, да и назвали ее фальшивкой, а ведь дареному коню в зубы не смотрят! И еще она заметила, что один старенький итальянец, когда увидел след от пули террориста, которая не попала в папу, а прошла наискосок и задела колонну, по счастью, никого не убив, даже прослезился. Цезарь же пробормотал, увидев это:

— Сколько слез из-за одного-единственного покушения! Пожили бы они в мои времена!

Пожалуй, его заинтересовал только бывший кабинет, в котором папы заседали пятьсот лет назад. Сам кабинет, как и все покои в папском дворце, был пуст, однако создавалось впечатление, будто он переполнен и перенаселен, стены его не имеют преград, а вверху на потолке не каменные балки, а небесный свод.

Татьяна Николаевна поделилась с Цезарем этим впечатлением.

— Что ж тут удивительного? — пробурчал тот. — Стены эти расписывал Рафаэль!

Цезарь долго стоял возле одной стены папского кабинета и, задрав голову, рассматривал фреску в ее верхней части. Выписанные на других стенах фигуры Веры, Надежды и Милосердия, как и Христос с Богоматерью, оставили его вполне равнодушным. Задержался же он лишь возле фрагмента, изображающего Древний Рим с его арками и колоннами. Рафаэль написал древних философов и ученых, шагающих по мраморным ступеням, в толпе своих друзей-художников и первым среди них поставил Микеланджело — сурового ревнивца и своего конкурента. Над ними синело высокое небо, а выше уже не было ничего, кроме облаков, — ни богов, ни пап, ни плебеев.

— Эта фреска называется «Афинская школа», — сказал вслух Цезарь. А дальше забормотал: — Вот мы и встретились с вами, мои дорогие учителя. Возможно, в последний раз. Я помню всех вас, что находитесь здесь, как в пантеоне; я помню все ваши учения, их толковал мне мой раб — превосходно образованный грек. — Цезарь переводил взгляд с одной светлой фигуры на другую, и обычно добрые его глаза темнели и загорались мрачным огнем. — Я любил вас, как может любить хороший ученик мудрых учителей, но теперь, когда прошло столько лет, я понял — вы были не правы. То, что можно обсуждать в дружеских диспутах, — все эти разговоры о счастье, о смысле жизни, добре и зле на поверку выходят пустой болтовней и совершенно неуместны при управлении государством. Только жесткая дисциплина, броские лозунги и единовластие могут принести счастье народу, мир обществу. Тирании гораздо более устойчивы, чем республики. Поняли ли вы это, мои дорогие учителя — Платон и Аристотель, Демокрит и Сократ? Вопрос только в том, как отдать власть разумному тирану…

Татьяна Николаевна тихонько подошла к Цезарю, взяла его за руку, как маленького, и повела дальше. А он все оглядывался на «Афинскую школу» и все бормотал что-то невнятно и очень сердито. И Татьяне Николаевне стало интересно не только рассматривать сокровища Ватикана, но и наблюдать за своим спутником — она никогда еще не встречала в своей жизни такого странного человека. Впервые ей не хотелось ничего менять, она принимала весь мир таким, каким он был, и Цезаря как часть этого мира.

Так, его оставили равнодушным фрески Микеланджело, «Страшный суд» и «Сотворение мира» были ему, язычнику, непонятны. В другой своей жизни, две тысячи лет назад, он относился к богам без притворства. Им нужны были жертвы — он без сомнений приносил их. Он клал на жертвенный костер внутренности и кости животных, а мясо отдавал на пропитание народу в дни праздников и еженедельных выплат, и это было выгодно его государству. Взамен же он требовал от богов побед. Татьяне Николаевне пришло в голову, что некий сговор со Всевышним имеет место и сейчас — если ты будешь любить Бога, соблюдать ритуалы, не будешь обижать ближнего — тебе воздастся. Но разве могла бы она полюбить того, кто погубил ее дочь? Поэтому неприкрытое торгашество Цезаря стало казаться ей более привлекательным. Если одни боги не приносили ему желаемого, он ставил храмы другим — более покладистым. Он научился этому у своего двоюродного деда — великого Юлия. Тот не мог подкупить всех сенаторов, но мог обмануть жертвенных кур. Татьяна Николаевна даже припомнила картинку в учебнике истории, по которому училась ее дочь. Юлий Цезарь поднимал боевой дух солдат, как раз перед тем, как перейти Рубикон. Он незаметно подбрасывал курам вкусных червяков. Куры кудахтали и клевали, авгуры фиксировали счастливое знамение. Гай Юлий заявил, что Рубикон перейден, и победил. Поэтому Цезарь Август не понимал, что означает любовь к Богу — одному-единственному, неповторимому, всегда правому и всегда осуждающему, вроде школьного учителя, — так же, как и не подозревал, что это значит — иметь Бога в душе. Для него необходимость иметь «правильного» бога сливалась с необходимостью иметь инструмент для воздействия на народ, и все разговоры о загробной жизни и рае были для него чистой абстракцией. И он теперь ходил за Татьяной Николаевной и терпеливо ждал, когда она насытится всем этим папством — и фресками, и лепкой, и позолотой внутренних убранств — и они перейдут к самому главному, из-за чего сюда пришли, — к созерцанию того единственного настоящего льва, которого он вывез из Египта.

В одном из переходов они подошли к раскрытому окну, откуда был виден пустынный прекрасный сад. Ни человек — какой-нибудь служитель с газонокосилкой и шлангом, — ни даже животное вроде бродячей кошки не нарушали этого уединения.

— Это сад папы, — сказал по-английски своим подопечным стоявший неподалеку экскурсовод. — Папа гуляет в нем, когда во дворце нет туристов.

Серьезные англичане выглянули мельком в окно и, стараясь не шуметь, прошли мимо, чтобы не нарушать уединения папы. Татьяна Николаевна, подождав, пока они пройдут, с любопытством встала на их место. Никаких цветов — только ели, пальмы и ливанские кедры росли на небольшом участке земли, бросая округлые тени на стерильно чистый газон. Из другого окна был виден внутренний двор Ватикана: замкнутое зданиями пространство размерами меньше Манежной площади, с круглым фонтаном посредине, с разметкой для парковки машин — вот и весь Ватикан. Татьяна Николаевна почувствовала себя богачом, владеющим огромными богатствами и наблюдающим, как муравей тащит маленькую соломинку. Ватиканский двор в сравнении с необъятностью российской земли был чем-то вроде ящичка с розами на окошке у андерсеновской Герды.

«Это во мне совковое, — подумала она. — Еще с тех времен, когда нам внушали, что «все вокруг колхозное, все вокруг мое». А на поверку, куда ни коснись, негодяи с пшеничными усиками внедряются повсеместно и запихивают в свои бездонные карманы то, что раньше было колхозным или личным. — Она вздохнула и прогнала эти мысли. — Мне-то теперь что до этого? Я уже очень от этого далеко».