Экстр - Дэвид Зинделл

Она поманила его к себе, и он сразу припомнил ее струящиеся жесты, которыми она, как куртизанка, владела в совершенстве. Он всегда любил смотреть, как она движется, любил ее длинные гибкие руки и ноги. Она ступила ему навстречу с почти чрезмерной легкостью, с грацией тигрицы. Данло с немалой долей иронии вспомнил, что всегда находил в ней сходство со снежными тиграми своей родины: та же импульсивность, игривость и первобытная сила жизни. Он вспомнил ее редкостную женскую силу, и ему до боли захотелось вновь ощутить шелковый охват и нетерпеливый зов ее тела.

Он двинулся, чтобы обнять ее, а она двинулась к нему. После их горестной последней встречи, разлучившей их души, он боялся прикоснуться к ней, а она явно боялась прикоснуться к нему. Но долю мгновения спустя они уже сжимали друг друга в объятиях, крепко, до боли, обдавая лица друг друга своим дыханием. Он целовал ее в лоб и в глаза, а она целовала его.

Вопреки ненависти и отчаянию, вопреки световым годам космических расстояний, вопреки горькой памяти, жгущей его мозг, для него наконец-то настал день поцелуев, ласк и других чудес.

– Тамара, Тамара. – Он гладил ее лицо, трогая виски, глаза, щеки, пульсирующую артерию на шее. Она стояла не двигаясь, почти как статуя, а он бегал вокруг нее, и охватывал рукой ее затылок, и ласкал ее волосы, и заглядывал ей в глаза, как будто никак не мог поверить, что это в самом деле она.

– Данло, – ответила наконец она памятным ему, тихим и сладостным голосом. Она откинулась назад, чтобы посмотреть на него, и улыбнулась. У нее была чудесная улыбка, широкая, сияющая и открытая – разве что чуточку гордая. К удивлению Данло, испытания, которым она подверглась, явно не укротили ее гордыни и не изменили ни глубинной ее сущности, ни даже внешней веселости. Она осталась такой же, как при первой их встрече: милой, теплой и полной жизни.

– Я… не видел тебя, – сказал он. – Я должен был увидеть тебя у окна, когда шел по берегу.

– Да ведь здесь темно. Через стекло ты ничего не мог разглядеть.

– Я даже и не смотрел на дом.

– А зачем? Ведь ты не ясновидящий.

– У нас была шутка, что мы – точно два магнита, которые всегда чувствуют друг друга, – улыбнулся он.

– Да? Ну конечно – и ты еще говорил, что вместе мы образуем нечто завершенное. Космическое поле любви и радости наподобие магнитного – я его южный полюс, а ты северный. Ты самый большой романтик из всех, кого я знала.

Данло, держа ее руки в своих, посмотрел ей в глаза.

– Ты это помнишь?

Она с улыбкой кивнула.

– Мне так много надо тебе рассказать. Со мной столько всего произошло…

– Но как ты здесь оказалась? В этом доме, на этой планете… как это возможно?

– Постой немножко. Здесь так холодно – давай сначала зажжем огонь. Не выношу холода.

Пока Данло закладывал дрова в камин, Тамара отправилась на кухню готовить чай. Она, разумеется, хорошо знала дом – куда лучше, чем он. Вскоре она уже вернулась, неся на подносе чайник, вазочку с медом, серебряные чайные ложки и две голубые чашки. Она поставила поднос на пол перед камином и положила рядом две подушки. Комната нагревалась быстро. Тамара, скинув плащ, села на подушку и пригласила Данло сделать то же самое. Сидя вот так, напротив, боком к огню, они могли вдоволь смотреть друг на друга.

– О моем отлете из Невернеса ты знаешь, – начала она и примолкла – то ли от неуверенности, то ли соображая, что ему рассказывать, а что нет. – После нашего последнего вечера я не могла больше оставаться в городе, где жило столько воспоминаний – и где я лишилась самых важных из них. Сказать правду, я, наверно, просто боялась где-нибудь тебя встретить – на улице, или в кафе за тарелкой курмаша, или даже на катке. Прости, Данло. Ты знаешь, почему это так пугало меня. Ты так много значил для меня в моей прошлой жизни, до того, как лихорадка выжгла мне память, но эта жизнь ушла безвозвратно, и нужно было начинать новую. Нужно было построить себе новую жизнь – где-нибудь подальше от Невернеса. Иногда, сознавая, что я потеряла, лишившись тебя, я хотела умереть – но жить мне, должно быть, хотелось еще больше. Любить и жить, жить, жить, пока я снова не стану собой. Не то чтобы я надеялась вернуть свою память – на это я не надеялась никогда. Но рассудок, душа – дело иное. Я должна была вспомнить, кто я на самом деле. Я боялась, что и душу утратила вместе с памятью, понимаешь? И я отправилась искать ее. Я знаю, это звучит очень романтично и очень тщеславно. Ведь душу нельзя потерять. Она всегда на месте, если заглянуть достаточно глубоко. И любовь тоже, и жизнь. Даже память – она всегда на месте, всегда ждет, как жемчуг в темном ящике комода. Ты в итоге оказался прав, и мастер мнемоники тоже. Странно, что мне пришлось покинуть Невернес, чтобы убедиться в этом. Еще страннее, что жизнь привела меня через полгалактики сюда, к тебе. Я не думала, что увижу тебя снова, не думала, что снова тебя полюблю. Я не смела на это надеяться. Но любить, любить и быть любимыми – для этого мы и рождаемся, правда? Я по крайней мере родилась для этого, Данло, и никогда не сомневалась в этом по-настоящему.

Тамара разлила по чашкам золотой мятный чай. Данло слушал ее, не прерывая, он не стал поправлять ее даже тогда, когда она приписала утрату своей памяти катавской лихорадке. Он так и не рассказал ей о своем открытии, не стал говорить, что ее память в действительности уничтожил Хануман ли Тош, а не искусственно созданный вирус с Катавы, – и сейчас тоже решил не рассказывать. Сейчас не его очередь, а Тамарьь Сидя молча на своей подушке, он пил сладкий чай из голубой чашки и слушал, как Тамара отправилась на Авалон, а оттуда на Ларондиссман, Самум, Летний Мир и Утрадес, где нашла себе укрытие в одной из знаменитых архатских медитационных школ. В конце концов она перебралась на Сольскен, яркую и веселую планету в самом конце звездных туннелей.

Сольскен из всех Цивилизованных Миров самый близкий к ядру галактики, а Фарфара – самый дальний. Звезды в ночном небе Сольскена ярки и многочисленны, как песчинки на тропическом берегу, – потому-то, наверно, на Сольскене и поклоняются ночи в отличие от других миров. Во время сезона, называемого “сон в летнюю ночь”, празднества и религиозные церемонии продолжаются там от заката до рассвета. Там всегда нужны музыканты – барабанщики, флейтисты и арфисты. Паутинные арфы – священные инструменты Танца Ночи.

Тамару, как куртизанку, обучали, конечно, и музыке. В свое время она играла с лучшими арфистами Невернеса: с Зохрой Ивиацуи, Рамоной Чу и даже с великим Иварананом. Ее сексуальный талант исчез вместе с утраченной памятью, но музыкальный дар, как ни странно, только усилился. Эталоны и ритуальные мастера Сольскена с удовольствием слушали ее, и Тамара много ночей пела их священные песни. Ее золотой голос наполнял священные рощи под аккомпанемент паутинной арфы.

Она пела, взывая к своей потерянной душе, и один только ее голос задевал все десять тысяч струн мистического песнопения, которое, как верят сольскенцы, соответствует длине волн звездного света, изливаемого на их мир. Она могла бы провести под этим блистающим небом весь остаток своей жизни, танцуя, вспоминая и исполняя свои прекрасные, грустные песни. Но однажды, в Ночь Долгого Танца, к ней подошел одетый в серое человек.,Он назвался Шиваном ви Мави Саркисяном и сказал, что послан за ней.