Очарованные Енисеем - Михаил Александрович Тарковский

Когда разгорается печь, рывками дрожит плёнка на окне. Ходил в сторону Молчановского. Стоял на дороге, и вдруг пальнухи (тетёрки) прилетели и расселись рядом со мной на листвени. На солнце они отсвечивали, будто медные. Сила шла от этой картины.

Доводит до какого-то предела чувств всё родное, русское, песни, всякие, про купцов, разбойников, колокольчики, Есенин. Всё, чего нет в нынешней жизни, стальной, электрической. Слушаешь радио про людей, в основном пожилых, любящих Родину, к свету тянущихся, страдающих – и сердце сжимается.

С какой же механической силой нам навязывается эта самая «современная» жизнь. Если мы и вправду русские люди, то неужели у нас так много друзей вокруг, чтобы позволять себе внутреннюю рознь?

Кто сказал, что надо оставить след – европеец какой-то? Думал о тысячах достойнейших людей, не оставивших никакого следа. О том, что поступки ничуть не менее важные и бессмертные вещи, чем какой-то «след».

В сети попала щука. Одна единица. Когда вытаскиваешь из пролубки[4] ледяное крошево, оно мгновенно и ярчайше обезвоживается, наливается светом.

23 нбр. Вечер. Передали по радио, что видели реликтового гуманоида. Ловозёрский район. Он мычит и в шерсти. Враки, по-моему.

Как, бывает, упустив зверя или рыбу, больше всего на свете хочешь исправить эту неудачу, добыть, вернуть. Это было с Николаем Ростовым. И Толстой судил его за то, что просил тот у Бога не здоровья близкому, не счастья Родине и человечеству, а именно добычи, и волновался от «ничтожной причины». Но это ведь понятно. Охотник, наверно, и не может по-другому. Мы же не машины. Мой друг рассказывал, что, когда первый раз стрелял по сохатому, не запомнил звука выстрела, не услышал его, настолько весь был в своей эмоции. Вот я и не понимаю, сколько должно быть в жизни разума, а сколько остального. У Достоевского говорится, что многие сильные натуры идут в веру, как в нечто, что сильнее их. Человек на выносит вакуума над собой. Я все время стремлюсь к тому, что меня сильнее.

Искусство суетное дело в том смысле, что каждый стремится быть непохожим.

Ушел в 10-м часу или в 9, пришел в полседьмого в темноте, принес двух тех глухарей, что висели, добыл двух соболей и пару пальнух. Полна поняга, а когда с добычей – и не тяжелая. Пришел, пожарил пальнуху, прилёг и заснул почти до 12, потом оснял соболей.

В чем же дело? Почему иногда на охоте так прохватывает чем-то, не знаю слова, глубинно-капитальным – нет, настоящим – нет, чем-то таким, что забирает как ничто, и на чем всё держится. Приводишь нарточку в порядок, или вот с дровами сегодня разобрался, набил полный угол, печку затопил, она постепенно (дрова сыроватые) затрещала, пошло тепло, медленно, но до того хорошо. И всё время будто над тобой образец…

Идёт человек в морозец по пухлому снегу, с понягой, поскрипывая юксами, идёт себе вперевалочку, где, съезжая, где перескакивая, перебираясь через лесины, будто дорога сама ведет его, – ладная картина.

Толян был, ушел 4-го, написал записку, меня все поздравляют с днём рождения. Пришел на Остров, насторожил пару кулёмок, пролубку утеплил, нагрел в тазу собачьем воды, сходил пешком по деревянной от мороза лыжне за пихточкой, да помыл голову и ноги попарил. Капитально.

Зато по радио договорились, что «деньги – единственный в мире эквивалент (!) любви» (говорила женщина). «Если человек Вас не любит, он вам не даст денег» – это дословно.

«Вы переписали историю Европы», – сказал какой-то американский деятель солдатам европейского контингента после событий в Боснии. Откуда у них эта любовь к фразам?

Вспомнил запись в избушечной тетради у Витьки на Бираме: «С литературой у тебя туго нынче. “Справочник связиста” сам читай».

Мужики нашли берлогу недалеко от своей базы, и там оказалось ещё три молодых. По рации рассказывают шифровано. Мол, тут избёнку взломали. «Четыре квартиранта». Слышно плохо, и другой охотник уточняет в тон: «На одной постели?»

27 нбр. Ровно две недели как меня здесь не было. Я ушел на Остров, потом пошел на Молчановский, волнуясь, потому что уже очень хотелось наконец увидеть Толяна, которого тогда не повидал. Шёл, прислушивался, дошел до его дороги – нет мне встречь свежей лыжни. Креплюсь, иду дальше, думаю, ближе к избушке, может, Толян (есть у него такая привычка) проверит несколько капканов в начале дороги, но и там нет лыжни, ну, думаю, и в избушке никого нет. Прихожу – точно, снег всё присыпал. Ладно, будто и не прислушиваюсь, и не жду никого. Включил приемник погромче, на нары прилег, и вроде грохот какой-то, вроде в приёмнике, но – нет! За дверью «нордик» ревёт (собаки на дороге остались, лаять некому). Выхожу – Толян, куржак в бороде, разворачивает «нордик» за лыжи, «нордик» длинный, весь в снегу, лыжи камусные вдоль подножек засунуты, в багажнике поняга.

Толян говорит: «Сразу тебе задницу мылить? Ты к седьмому сюда собирался. Тут медведи повылезали и стали нашего брата-охотничка хряпать. Двух с… – кали. Все спрашивают: «Где Ручьи?»

А медведь задрал мужика одного наверху где-то и другого в Пакулихе. Напарник видит – пошёл мужик по дороге и не вернулся. На следующий день искать побежал. Собака заорала, тут и медведь. Заклевал он его с «тозки» кое-как, подошел, а его напарник в снег закопанный лежит и рука рядом валяется. Снегов-то мало, а морозы стоят, вот медведи и повылезали. Н-да.

Еще думал о том, что охота, промысел, хоть и называется словом «работа», на самом деле совсем что-то другое, что-то гораздо более сильное, сверхработа какая-то. Ну какая это работа – везти груз или биться на снегоходе со снегом? Или напарника искать, загубленного медведем? Работа – это что-то с обеденным перерывом.

Портки, бродни с запахом выхлопа. Что-то если не свирепое, то дико говорящее в этом выхлопе, в скорости, в заиндевелом заднем фонаре, в рифленом следе.

Состояние тоски по всему, ясности, выпуклости, небывалой точности, какое и нужно, чтобы писать. И вообще что-то делать, что красиво. Везти воду, например, в морозный день с ярким солнцем и синими торосами, когда плавленые сугробы отбрасывают длинные тени и бъёт вбок белая струя выхлопа, и слышно (или не слышно), как потрескивает, омерзая, мокрое ведро в багажнике. Или колоть дрова… А в городе? «Зато вода тёплая». Везде своё зато.

Есть мудрое умение – использовать силы, таящиеся в дереве, например, оставить для верёвки сучок на водилине, или ветки на ёлке для переправы (чтоб обмерзали). Не зря говорят: «Распустить балан», будто уже