Великий раскол - Даниил Мордовцев

После первых приветствий Аввакум усадил своих гостей на соломе, а сам опустился против них на колени.

Морозова с ужасом и дрожью осматривала страшное помещение. Матушка же Мелания одобрительно оглядывала промерзшие стены, шепча как бы про себя: «Радуюсь, радуюсь за Аввакумушку – экой благодати сподобился, счастливчик».

– Ну, что у вас в городе слышно, миленькие? – спросил Аввакум.

– Патриархи Вселенские приехали; ноне Никона судят, – сказала Морозова.

– Греческие волки приехали нашего медведя судить, – пояснила матушка Мелания.

– Добро! А как они сами, судьи-то, крестются? – спросил Аввакум.

– Щепотью, сама видела, – отвечала матушка Мелания.

– Еретики! звери пестрообразные! – Аввакум так и вскочил.

– А у царицы государыни сказывали, – робко начала Морозова, – что и тебя, света, патриархи судить будут.

– Добро! Я их научу креститься! – восторженно произнес фанатик, сверкая глазами. – Для того и с Мезени меня привезли сюда – травить греческими собаками. Мало того, что бороду у меня отрезали и власы остригли, как у непотребной девки… вон всего оборвали, что собаки, – один хохол оставили, как у поляка на лбу… Да добро! мне же на руку: меня возят по градам и селам, а я кричу везде, обличаю их, пестрообразных зверей, а люди божии слушают меня, да поучаются, да плачут… Еще не то будет, когда удавить меня повелят либо сжечи тело мое похотят: крикну я тогда на весь свет, и голос до трубы архангела не умолкнет. Я что! – земля, грязь; пущай их тело мое жгут, жилы вытягивают – больненько-таки, да за то венец мученический получу, а деткам своим православным крикну: «Смотрите-де, детушки, вон с каким крестом до Бога иду! и вы-де за мной, не ленитесь!» Что ж они думают меня морозом напужать – вон в какую баньку посадили, мало не скостенел; а как взвыл к Батюшке-Свету: «дунь на меня теплом, пошли солнышко», – Он, Милосердый, и послал, да не одно, а два солнышка – это вас-то, миленькие мои… И тепло мне стало, ох, как тепло!

Фанатик действительно разгорелся внутренним огнем и забыл холод, от которого он за несколько минут перед этим буквально костенел.

– А мы тебе, Аввакумушко, и в сам-деле тепленького привезли, – сказала мать Мелания, указывая на узел. – Государыня царица, да вот дочушка твоя духовная, Федосьюшка (она указала на Морозову), наготовили тебе приданого что невесте: и сапожки тепленьки, и чулочки, рукавички с варежками из козья пуху да и шубеечку лисью мяконьку.

– Спасибо матушке царице, добра она, миленькая, добра, что ангел Божий! Да и тебе исполать, дочушка моя! – кланялся он Морозовой. – А я на собор хочу вот так пойти да и ко Господу в светлу горенку постучусь в сем же одеянии: он, Батюшка-Свет, и нищих принимает.

Морозова благоговейно смотрела на него. Влияние этого человека окончательно преобразило ее: она стала вся самоотвержение. Богатый дом свой она обратила в общественную богадельню: странники, нищие, юродивые, больные не выходили из ее дому. Она ухаживала за больными и гнойными, сама своими нежными руками обмывала их ужасные язвы, сама кормила их. Нежное, пухлое боярское тело она облекла власяницею, до того колючею, что тело ее горело и болело, как от огня.

– Нету, Аввакумушко, еще раненько тебе ко Господу идти, – заметила мать Мелания, – поживи еще с детками своими, поучи их да порадуйся ими. Вон и Федосьюшка наша надела на себя брачные одежды, – она взглянула на Морозову.

Молодая боярыня вспыхнула.

– Что ты говоришь, матушка? – удивленно спросил Аввакум.

– Говорю: Федосьюшка-боярыня к венцу нарядилась, – повторила старуха.

Аввакум оглянул Морозову, которая сидела вся пунцовая, готовая расплакаться от стыда.

– Что ты, матушка! – защищалась она. – К чему это?

– К тому, что твой батюшка духовный все должен знать… Федосьюшка-боярыня власяницу надела, – обратилась старуха к Аввакуму, – да думает и ангельский образ прияти.

Глаза Аввакума засветились радостью.

– Слава Тебе, Господи, Создатель наш! – говорил он восторженно. – Не одна Анисьюшка-боярышня на боярство свое наплевала, к нищей братии пристала и ангельскому чину приобщилась… Что боярство перед ангелы! А вот и дочушка моя Федосьюшка туда ж возревновала, золотая моя! Иди, иди ко ангелам – благо ти будет в том веце… А я Анисье тут многонько-таки настрочил: снеси ей, матушка, – пускай не забывает меня.

И Аввакум, достав из-под соломы исписанный листок, подал его матери Мелании.

Дверь кельи неожиданно отворилась, и на пороге показалась рослая фигура мужчины в собольей шубе и высокой шапке. Открытое лицо с русою бородою и серыми глазами смотрело приветливо. При виде его и молодая боярыня, и старая черница встали со своих соломенных сидений.

– Здравствуй, Аввакум! – сказал вошедший. – Здравствуй, матушка боярыня Федосья Прокопьевна! Здравствуй, мать Меланья!

Все отвечали поклонами на приветствие пришедшего, который был не кто иной, как Артамон Сергеевич Матвеев, входивший в то время в силу и известный своим пристрастием ко всему новому и иноземному.

– Я к тебе от великого государя, – обратился Матвеев к Аввакуму. – Великий государь указал сказать тебе, Аввакум, что ноне у нас на Москве Вселенские патриархи: святители-де прибыли к нам ради Никонова неистовства и установления церкви – и ты бы-де, Аввакум, соединился со святителями во всем.

– Не соединюсь я с ними ни в чем! – резко отвечал фанатик. – Ни в перстном сложении, ни в азе. Умру, а не соединюсь с отступниками.

– Да какие же они отступники? В чем и от кого отступились? – спросил Матвеев.

– Ах, Артемон, Артемон! – по обыкновению страстно заговорил фанатик. – Знаю я, тебе все равно, как ни молись: ты и в костел пойдешь, и крыж ляцкой поцелуешь…

– Для чего его не поцеловать? Не его целую, а Христа.

– Добро! Тебе все едино: что святая Библия, что твой «Василиологион», что Евангелие, что «Мусы» эллинские. Ишь напечатал на соблазн людям! А люди оттого гибнут: вон сколько уж замучили наших-то! Али так ко Христу приводят, как вы приводите, – кнутом, да виселицей, да огнем! Чудно мне! Как в познание не хотят прийти: огнем, да кнутом, да виселицей веру утвердить хотят! Где это видано? Токмо у язычников. А апостолы разве так учили? Мой Христос не приказал апостолам так учить, еже бы огнем, да кнутом, да виселицею в веру приводить.

Господь сказал ученикам: «шедше проповедите языком – иже веру иметь и крестится, спасен будет». Видишь? Волею зовет Христос, а не приказал огнем жечь да на виселице вешать. Чудно, право! Ослепли, что ли, все, что ничего не видят. Эки Диоклетианы новые явились, словно мы в Риме при Нероне живем либо в Персиде. Да что много говорить! Значит, так надо у Господа: аще бы не были борцы, не даны были бы венцы. Ну, давайте нам венцы, венчайте нас. Кому охота венчаться мученическим венцом, не почто ходить далеко, в Перейду либо в Рим к Неронам да Диоклетианам: у нас и дома, на Сретенке, свой Рим, свой Вавилон. А! ну-тко, правоверие! стань на Красной площади либо в Кремле, нарцы имя Христово, подыми руку да перекрестися знамением Спасителя нашего двумя персты, яко же прияхом от святых отец, – вот тебе и мученический венец, царство небесное дома родилось – не почто за ним ходить в Перейду к Диоклетиану мучителю. Ишь умники! ученые-ста! Христу палачей в ученики дали, да приставов немилостивых, да стрельцов: учите-де кнутом да тюрьмой! Эх, не глядел бы! Так уж вы и Евангелие перемените, благо крест переменили: «иже-де веру иметь и крестится щепотью – спасен будет, а не крестится никонианскою щепотью – ино того засеку, повешу, изжарю»… Так бы следовало Христу сказать. Эх!.. А я вот неучен человек, гораздо несмыслен, да то знаю, что все, что церкви от святых отец предано есть, свято есть и неприкосновенно: не тронь и аза, а тронешь аз, за ним и все трогать станут: на то люди – люди. И вот я, яко же приях, держу до смерти и аз удержу, хоть меня повесьте. До нас оно положено, так и лежи оно так вечно, во веки веком! А то на – переучивать кнутом стали – эки апостолы! А люди погибают, а кровь неповинная льется, а церкви пустуют, христиане прячутся по вертепам да по пропастям земным, как в оно время, при мучителях римских… Эко времячко, Господи Боже!