Американский претендент - Марк Твен

– Да и сами художники – прекурьезный народ. Люди они честные и вполне порядочные. Старый янки очень набожен; он прилежно изучает священное писание, которое любит толковать вкривь и вкось. Трудно представить себе человека добрее Сольтмарша, хотя он имеет привычку сквернословить и ругаться, как все моряки.

– Молодчина! Я хотел бы с ним познакомиться, Барроу.

– Охотно доставлю вам этот случай. Кажется, они идут. Если хотите, мы сведем речь на их искусство.

Художники пришли и чрезвычайно дружески поздоровались с хозяином комнаты. Немец оказался сорокалетним мужчиной, довольно полным, с блестящей лысиной, добродушным лицом и почтительным обращением. Капитану Сольтмаршу было под шестьдесят; высокий ростом, атлетически сложенный, он держался прямо. Его черные, как уголь, усы и волосы не были тронуты сединой, а загорелое, точно дубленое, лицо, поступь и движения отличались самоуверенностью, привычкой повелевать и решимостью. Жесткие руки моряка были татуированы, а зубы так и сверкали белизной; без малейшего усилия он говорил потрясающим басом, напоминавшим звуки церковного органа, и от его могучего дыхания пламя газового рожка свободно могло бы развеваться на пятьдесят ярдов в сторону.

– Великолепные картины! – сказал Барроу. – Мы только что любовались ими.

– Очень рад, что они понравились вам, – сказал с очевидным удовольствием Гандель, честный немец. – Ну, а вы, гер Трэси, как находите нашу работу?

– Могу по совести сказать, что никогда не видал ничего подобного.

– Schön! – с восторгом воскликнул сапожник. – Слышите, капитан? Вот этот шентльмен хвалит наше искусство.

Капитан пришел в восторг и сказал:

– Нам очень лестно слышать вашу похвалу, хотя теперь, создав свою репутацию, мы отовсюду получаем одобрение.

– Да, репутация – самое важное во всяком деле, капитан.

– Совершенно верно. Надо не только уметь взять риф, но и показать шкиперу, что ты умеешь сделать это. Вот вам и репутация. «Вовремя сказанное доброе слово создает нам славу, а зло пускай падет на того, кто умышляет злое», – сказал пророк Исай.

– Это очень возвышенно и вполне определяет вашу мысль, – заметил Трэси. – Где вы обучались живописи, капитан?

– Я нигде не обучался ей; это – природное дарование.

– Он так и родился с этой пушкой в голове. Капитан ничего не делает сам по себе; его гений руководит им. Дайте ему сонному кисть в руки, и у него выйдет пушка. Клянусь честью, если бы он мог нарисовать фортепиано, гитару или лоханку, мы были бы богаты.

– Как жаль, что трудовая жизнь помешала развиться его таланту и ограничила круг его деятельности! – заметил Трэси.

Капитан немного взволновался этими словами и подхватил:

– Вы совершенно правы, мистер Трэси. Мой талант загублен, а это очень жаль. Вот взгляните сюда, на портрет № 11; тут нарисован содержатель наемных экипажей, и могу вас уверить, что его дела процветают. Ему хотелось, чтобы я нарисовал запряженную лошадь на том месте, где стоит пушка. Чтобы как-нибудь выпутаться из затруднения, я принялся уверять его, будто бы пушка и корабль – установленные знаки нашей фирмы, так сказать, доказательство, что этот портрет нашей работы. В противном случае люди не поверят, что это настоящий Сольтмарш – Гандель. Вот хоть бы вы сами…

– Позвольте, капитан, вы клевещете на самих себя. Каждый, кто видел настоящего Сольтмарша – Ганделя, никогда не ошибается на этот счет. Отнимите у него всякую деталь, и уж по одному колориту и экспрессии каждый узнает вашу работу и остановится перед нею в немом благоговении…

– Ах, как приятно слышать ваши похвалы!

– Остановится и скажет самому себе, как говорил сто раз перед тем: «Живопись Сольтмарша – Ганделя – искусство совершенно особого рода, «ни на небеси горе, ни на земле низу» не найдется ничего ему подобного…»

– Nur hören Sie einmal! Никогда в моей жизни не слышал я таких драгоценных слов.

– Так я и отговорил заказчика, мистер Трэси, изображать возле себя запряженную лошадь. Тогда он стал просить нарисовать около него хотя похоронные дроги, потому что он участвует по найму в погребальных процессиях. Но я не умею рисовать ни погребальной колесницы, ни запряженной лошади; и вот из-за этого мы терпим большой ущерб. То же самое выходит и с женским полом; леди приходят и просят нарисовать какой-нибудь веселенький пейзажик на фоне их портрета…

– То есть вы хотите сказать, некоторые аксессуары, которые придают жанр картине?

– Ну, да, понимаете, там какую-нибудь кошку и финтифлюшку, чтобы выходило поэффектнее! Мы загребали бы деньги, будь у нас клиентура из женского пола; да в том беда, что мы не умеем рисовать разных штучек, какие нравятся женщинам. А в артиллерии они не смыслят ни бельмеса. Что им артиллерия! Они за нее гроша ломаного не дадут. А все я виноват, – с сокрушением продолжал капитан. – Остальное у нас выходит великолепно; мой товарищ, скажу вам, художник с головы до ног.

– Послушайте, что говорит этот старик! Он всегда префозносит меня таким манером, – перебил польщенный немец.

– Ну, посмотрите вы сами! Четырнадцать портретов в ряд, и хоть бы два из них были похожи между собою.

– Ваша правда, я этого и не заметил. Удивительная особенность, единственная в своем роде, не так ли?

– Вот именно. Наш Энди удивительно умеет различать людей. Мне помнится, что в сорок девятом псалме… Впрочем, это не относится к настоящему вопросу. Мы добросовестно трудимся, и наш труд оплачивается в конце концов.

– Да, Гандель очень силен по части характеристики лиц. Каждый должен с этим согласиться. Но не находите ли вы, что он немножко чересчур силен в технике?

Лицо капитана выразило полнейшее недоумение и оставалось бессмысленным, пока он бормотал про себя: «Техника… техника… политехника… пиротехника; это что-то насчет фейерверков, значит – избыток красок». Потом он заговорил уже спокойным и уверенным тоном:

– Да, он любит яркий колорит; впрочем, все заказчики падки на это; вот хоть бы взять № 9. Тут нарисован мясник Эванс. Пришел он к нам в мастерскую с таким лицом, какое бывает у всякого трезвого человека, а на портрете, взгляните-ка, вышел румяным, точно у него скарлатина. И уж как это ему понравилось, вы представить себе не можете! Теперь я делаю эскиз связки сосисок; хочу повесить их на пушку на портрете Эванса, и если эта штука мне удастся, наш мясник запляшет от радости.

– Ваш сообщник… извините, я хотел сказать, сотоварищ, без сомнения, великий колорист.

– Oh, danke schön!

– …Действительно необычайный колорист, не имеющий себе подражателей ни здесь, ни за границей; его талант пробивает новые пути с мощной силой тарана, а его манера так оригинальна, так романтична и невиданна, так прихотлива, так говорит сердцу, что… я полагаю… его можно назвать импрессионистом.

– Нет, – наивно возразил капитан, – он пресвитерианец.