Чайковский. История одинокой жизни - Нина Берберова

Модест был далеко. Анатолия совестно было тревожить. Кондратьев не ответил ему на письмо. Все остальные были ему страшны. В ночных улицах, где шел дождь, выл ветер, кружились последние листья, сорванные с бульварных деревьев, мелькали облики знакомых, забытых людей: больному, измученному воображению казалось: вон мать его, та дама, в бурнусе; навстречу ей идет кто-то, до боли знакомый; они перемигиваются, показывают на него… Сейчас его схватят… Он бежал по лужам, в темные переулки, к Москве-реке. Покончить с собой казалось ему слишком страшно: какое горе причинит он своим, каким позором покроет их имя! Погубит все: карьеру братьев, последние годы отца; семью сестры ославит нехорошей славой, и девочек, и Бэби, который, когда вырастет, осудит… Каменка. “Полнота счастья”. Это было, и это прошло, как прошла жизнь, как прошла музыка, которая как раз сейчас, только сейчас, стала всем его существом – сколько времени было потеряно, как поздно начал он созревать. Не успел и десятой доли сказать, что хотелось. И с той тоже покончено, с Надеждой Филаретовной, с “лучшим другом” – о, как беспощадно отвернется она от него, когда узнает… Не она ли вон та высокая старуха, идущая по мосту? Она тоже подозрительно и строго смотрит на него. Надо спешить. Так дольше невозможно.

И вот – мгновение: план. Не топиться, а только войти по грудь, чтобы смертельно заболеть, – и никто не узнает, что он – самоубийца; его отпоют и похоронят по чину. И он предстанет Богу… Как? И там, как здесь, придется отвечать за то, в чем он не виноват? Мысль его катится назад, через молодость, в детство.

Хлещет дождь. Никого. Он спускается к темной реке. На том берегу огни, где-то дребезжит извозчичья пролетка. Он скользит в темноте, к воде, и ступает в шелестящий ее холод. Ему больно от этого холода, тяжелеют башмаки, намокают панталоны. Его тянет, ах как его тянет в этот ледяной мрак бездна, без памяти, в смерть. Но нельзя. Что скажут люди? Мелькают лица Давыдовских девочек: дядя Петя покончил с собой. Нельзя! Куда, куда ему деться?

Вода была холодна и тяжела. Он чувствовал, что простужается. Он будет мучиться в лихорадке, и Антонина Ивановна позовет к нему доктора. Он будет сладко, жарко, беспамятно болеть. Дадут знать в Петербург, в Киевскую губернию. Вода покрывает ему колени. Он спускается еще ниже. Осторожно: не провалиться бы…

Он оступается, и сразу вода подходит ему к груди. Он плачет и поднимает руки; он не чувствует тела – расстегнутое пальто всплывает вокруг него, и он теряет палку. Он видит кусок дерева в воде, рыжие, пригнанные листья, какой-то сор… Воспаление легких, воспаление почек, воспаление кишок. Еще шаг – и его не будет, надо вернуться.

Тело он почувствовал сразу, как только вышел из воды, – оно теперь мешало ему двигаться, оно онемело, закоченели ноги. Он едва добрался до берега. Вода заструилась с него ручьями, он только смотрел, как она текла, и дрожь началась, словно отбивалась частая барабанная дробь. В голове начали мешаться мысли, он всегда любил духовые и барабанную дробь любил, почему же теперь ему неприятно? Ларош даже упрекал его однажды: если ты порядочный человек, серенький, то нечего такие fortissimo запускать. Ему казалось, что он слышит рев духовых – и от этого теперь тоже было очень больно. (Хорошо бы сунуть руки в карманы, но карманы слиплись и в них никак не попасть трясущимися кистями.) Потом ему показалось, что кто-то стоит перед ним. Друг? Все равно, молчать, никому не признаваться. Враг? Сейчас потащат куда-нибудь, в ночь, в дождь… Он поднимался по берегу. Пудовой тяжестью облегало его мокрое платье.

Он пришел домой в бреду. Антонина Ивановна велела Алеше раздеть его и уложить в постель. На минуту, когда ему дали горячего чаю с ромом, он пришел в себя и забормотал что-то о том, что он помогал рыбакам ловить рыбу и упал в воду. Потом глаза его остановились на женщине, стоявшей у его постели. У женщины были светлые волосы, розовое лицо, тонкий рот… Он закричал что было сил, забился на постели. Поздно ночью Алеша переменил ему рубашку – он сильно вспотел.

К утру жар спал, даже доктора звать не пришлось. Он сидел на постели, под одеялом, ломал руки. Антонина Ивановна сидела рядом и подстригала заусенцы. Он слушал щелканье ножниц и наконец сказал тихо: “Уйдите отсюда”.

Она взвизгнула звонко и начала топать ногами. Он вскочил с постели, грузно побежал и захлопнул дверь, чтобы не было слышно на кухне, потом он запахнул халат, провел рукой по волосам, с искаженным лицом подошел к ней. Она отскочила от него. Он не сказал, он только прошептал ей что-то. Он был красен, голос его был сипл, его узнать было нельзя. Пошатываясь, он нагнал ее в углу комнаты. Он поднял руку к ее лицу – схватить, ударить, задушить. Она с истерическим хохотом выбежала из кабинета.

Когда он пришел в себя, голова его тряслась, руки тряслись, по лицу катились слезы. Он взял бумагу, перо и написал Анатолию короткое письмо:

Алеша отнес письмо на почту. На второй день к вечеру пришел вызов: присутствие Чайковского в Петербурге было необходимо, дирекция Мариинского театра просила его выехать немедленно.

Вечером был скорый поезд. Дорожный несессер, купленный в последнюю поездку за границей, Алеша заставил его взять с собой, – Чайковский хотел ехать вовсе без вещей. Антонина Ивановна прочла телеграмму, подписанную “Направник”. Две слезы встали у нее в глазах. “Петичка”, – сказала она в последний раз и попросила его сказать, что именно купить ей у Юргенсона из его фортепианных пьес, – она ни одной из них не знала и хотела попробовать их поиграть.

Когда на следующее утро он вышел из вагона, Анатолий в первое мгновение не двинулся на перроне: Анатолию показалось, что это не он: шел старик с лицом исхудавшим и желтым, с воспаленными глазами и трясущимися руками. Анатолий кинулся к нему, обнял, прижал к себе, но Чайковский не мог произнести ни одного слова. В номере гостиницы “Дагмара” он двое суток пролежал без памяти.

Окно швейцарского пансиона выходило прямо на Леманское озеро. Прозрачный осенний воздух тек в этой горной тишине легким, едва ощутимым ветром, от которого со слабым металлическим звуком дрожали листья магнолии и, казалось, еще шире и пышнее раскидывалась в саду старая смоковница. Анатолий был рядом с ним. Чайковский был в Кларане. Стоял октябрь.

Он сам себе говорил, что для полного выздоровления ему нельзя вспоминать, как и почему он сюда попал. Но память в светлые часы безмятежного праздного дня перебирала последние недели жизни. Он был еще в полубреду в номере “Дагмары”, когда Анатолий выехал в Москву.

Анатолий остановился у Рубинштейна, который засыпал его вопросами. Только ему одному пришлось рассказать все как было, и Николай Григорьевич, со всегдашней своей энергией, принялся за дело, хотя Анатолий и уверял его, что справится один. “Нет, нет, – повторял он, – я непременно хочу помочь вам”.

Они дали знать Антонине Ивановне, что будут у нее по делу, она ответила кокетливой запиской, что ждет их к чаю.

Анатолий старался объяснить ей, как можно бережнее, что Чайковский к ней больше не вернется, но Николай Григорьевич прямо напустился на нее за ее непонимание “нашего великого музыканта”. Узнав, что муж бросил ее, она не выказала ни отчаяния, ни даже простого сожаления, несколько раз вставала, охорашивалась перед зеркалом и, что-то напевая, рассказала им о генерале, ее женихе. Провожая их, Антонина Ивановна сказала, что никак не ожидала еще вчера, что сам Рубинштейн сегодня приедет к ней чай пить…