Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

Раздался гудок. Мы были на подходе к берегу.

— Правда, есть еще Россия, — заметил я.

Он кивнул, медленно, серьезно.

— Да, это единственная надежда, старина, не так ли? — Должен заметить, что с самого начала путешествия между нами возникла известная отчужденность. Я думаю, Бой был недоволен тем, что я буду его спутником в этой очень важной для него поездке. Он рассчитывал оказаться единственным избранником из нашего круга. Теперь он исподлобья подозрительно взглянул на меня. — Ты не считаешь, что это единственная надежда?

— Конечно, считаю.

Некоторое время мы молчали, потягивая джин из стаканов для полоскания рта, затем Бой чересчур небрежно спросил:

— У тебя в Москве есть контакт?

— Нет, — насторожился я. — Что ты имеешь в виду?

Он снова пожал плечами.

— A-а, я просто хотел узнать, дал ли тебе Хартманн какую-нибудь фамилию или что-то вроде этого. Понимаешь: контакт. Ничего такого?

— Нет.

— Гм.

Он с хмурым видом предался размышлениям. Бой обожал атрибуты тайного мира, пароли, тайники и прочее. Выросший на книжках Бьюкана и Хенти, он представлял свою жизнь в захватывающих образах, почерпнутых из старомодных приключенческих романов, а самого себя — бесстрашным участником самых невообразимых заговоров. В своих фантазиях он всегда был героем, роль негодяя, находящегося на содержании иностранной державы, разумеется, исключалась.

Ему не пришлось скучать. Как только мы приехали в столицу — мрачное серое небо, огромные, полого поднимающиеся пространства, словно привидениями населенные уродливыми несоразмерными скульптурными фигурами, и этот постоянный секущий лицо ледяной ветер, — он исчез на всю вторую половину дня и вернулся только к ужину, страшно довольный собой. Когда я спросил, где он был, он лишь ухмыльнулся, приложив палец к губам. Заглянув в тарелку, в комическом ужасе воскликнул:

— Боже мой, это надо есть или его уже ели?

Настал и мой черед. Это случилось в последний вечер нашего пребывания в Москве. Я возвращался в гостиницу после того как большую часть дня провел в Кремле. Как всегда после многих часов, проведенных среди картин (или часа в постели с партнером), я, забыв обо всем, брел по улице и поначалу не заметил автомашины, двигавшейся следом со скоростью пешехода. (Они действительно так поступали; думаю, усвоили из голливудских фильмов, которые могли смотреть до одурения.) В какой-то момент дверца на ходу открылась и из машины легко спрыгнул на тротуар высокий стройный молодой человек в туго подпоясанном черном кожаном пальто по щиколотку; твердой, похожей на строевой шаг походкой, казалось, высекая каблуками искры, он подошел ко мне. Мягкая шляпа и черные кожаные перчатки. Узкое суровое лицо, но мягкий взгляд больших карих глаз, не к месту напомнивший мне добрые задумчивые глаза моей второй матери. От страха по спине поползли мурашки. Он что-то прорычал — мне казалось, что все русские говорят как пьяные, — я принялся возбужденно объяснять, что не понимаю по-русски, но потом до меня дошло, что он говорит на английском или на вроде того. Не буду ли я добр поехать с ним. У него машина. Он указал на стоявшую у обочины машину с работающим мотором, нетерпеливо вздрагивающую, как горячий конь.

— Вот моя гостиница, — понимая, насколько это нелепо, громким голосом отговаривался я. — Я здесь живу. — Показал на мраморный вход, на дюжего небритого швейцара в грязной коричневой ливрее, глядевшего на меня с понимающей ухмылкой. Не знаю, в чем я оправдывался. — Паспорт у меня в номере, — продолжал я, будто читая разговорник. — Могу показать, если хотите.

Мужчина в кожаном пальто рассмеялся. Тут я должен рассказать об этом смехе, характерном для советского чиновничества, но особенно распространенном в органах безопасности. Он был разным — от короткого отрывистого, как у этого малого в кожаном пальто, до хриплого раскатистого у тех, кто наверху, — но по существу тем же самым, где бы он ни раздавался. Это не был бесстрастный гогот гестаповца или глупое хихиканье китайского палача. В нем чувствовалось подлинное, пусть с долей грусти, веселье, можно сказать, что-то вроде усталости, снисходительности. Вот еще один болван, казалось, говорил он, считающий, что он что-то значит в этом мире. Однако главным компонентом этого смеха была своего рода смертельная скука. Тот, кто смеялся, видел в жизни все, слышал и громкие угрозы и громкую похвальбу, бесплодную лесть и заискивания; видел и слышал все это, а потом был свидетелем унижений, слез, слышал мольбы о пощаде, стук удаляющихся шагов и захлопывающихся дверей камер. Я преувеличиваю. Точнее, преувеличиваю свою проницательность. Только задним числом могу я разобрать этот смех на его составные части.

Автомобиль был огромным черным уродливым сооружением, походившим на помнившиеся с детства деревенские караваи, с круглой крышей и длинным, с вмятинами, рылом. Водитель, почти мальчишка, не оборачиваясь, отпустил тормоза, прежде чем я сел, так что я, тряхнув головой, с замершим от страха сердцем рухнул на сиденье, и мы на бешеной скорости, громыхая, помчались по широкой улице. Кожаное Пальто снял и аккуратно положил на колени шляпу. Обнажив, взмокшие от пота, так что просвечивала розовая кожа, короткие светлые волосы почти симпатично торчавшие по сторонам. Под мочкой левого уха топорщилась щетина в коре высохшей мыльной пены. В ветровом стекле возникали громадные невыразительные здания, угрожающе нарастали в размерах и молча исчезали позади.

— Куда вы меня везете? — спросил я.

Можно было не спрашивать. Кожаное Пальто сидел словно проглотив аршин и с живым интересом рассматривал проплывающие за окном сцены, словно не я, а он был здесь приезжим гостем. Я откинулся на спинку — от обивки пахло потом, табачным дымом и вроде бы мочой — и сложил руки на груди. Мною овладело странное спокойствие. Казалось, что я, каким-то образом поддерживаемый движением автомашины, парю на высоте одного фута, как птица на восходящем потоке воздуха. Хотелось бы счесть такое состояние за признак морального мужества, но в лучшем случае, как представляется, оно свидетельствовало о безразличии. Или безразличие — это еще одно название для мужества? Наконец улица кончилась и мы затряслись по булыжной площади. На фоне свинцовых сумерек блестели луковицы куполов, и я вдруг с тревогой и волнением понял, что меня везут обратно в Кремль.

Правда, не в художественную галерею. Мы с разворота остановились в кривом дворике, и тогда как мальчик-водитель — он вполне мог быть маленьким старичком — упорно продолжал сидеть, не поворачиваясь ко мне, Кожаное Пальто, выпрыгнув из машины, поспешил на мою сторону и рванул дверцу прежде чем я нащупал ручку. Я не спеша вышел, чувствуя себя наподобие пожилой и больше не знатной леди, приехавшей в Аскот на такси. Моментально, будто я ступил ногой на скрытую в булыжнике пружину, передо мной широко распахнулись высокие двойные двери, и я зажмурился от неправдоподобно плотного клина электрического света. Я в нерешительности остановился и, почему-то оглянувшись — может быть, в последней безумной попытке куда-нибудь бежать, — посмотрел поверх высоких, с темными окнами, стен окружающих зданий, сходившихся, как казалось, в вышине, и увидел небо, еле заметное, тусклое, плоское, на котором повисла одинокая хрустальная звезда, как с рождественской открытки, как сама Вифлеемская звезда, направляя острый луч на луковицу купола, и в этот миг в голове отчетливо мелькнула потрясшая меня мысль, что я вот-вот шагну из одной жизни в другую. Раздался выразительный голос: «Профессор Маскелл, прошу вас!» — и, обернувшись, я увидел приближавшегося ко мне, раскинув короткие ручки, маленького подвижного лысеющего человечка в плохо сидящем костюме-тройке. Он был как две капли воды похож на Мартина Хайдеггера в его преклонные годы — такие же усики, не сулящая ничего хорошего покровительственная улыбка и блестящие черные шарики глаз. Впившись в меня взглядом, он неловко схватил мою руку и горячо затряс обеими руками. «Добро пожаловать, товарищ, — с придыханием проворковал он, — добро пожаловать в Кремль!» Меня провели внутрь, и мне вдруг почудилось, что та звезда сверзилась с неба и застряла где-то у меня между лопаток.