Храм на рассвете - Юкио Мисима

Круговорот человеческого существования подготавливается на протяжении человеческой жизни, а не приводится в движение смертью, он каждое мгновение обновляет мир и каждую минуту отбрасывает.

Таким образом, семена каждое мгновение заставляют расцветать и сразу выбрасывают огромные фантастические цветы — наш мир, но для постоянного порождения семенами семян, как уже говорилось, необходима помощь семян деяний. Помощь, скорее всего, поступит от извлечения семян в тот или иной момент времени.

Истинный смысл «только-сознания» состоит в том, что для нас весь мир существует в настоящий момент. Причем мир настоящего мгновения в следующее уже погибнет, и явится новый мир. Мир настоящего в следующее мгновение изменится, и так будет продолжаться вечно. Таким образом, весь наш мир — это сознание Алая…

…Когда Хонда пришел к этой мысли, окружающий мир предстал перед ним в неожиданном свете.

В тот день он случайно по тянувшемуся уже несколько лет судебному иску оказался в усадьбе в районе Сёто в Сибуе[33]и теперь ждал в гостиной на втором этаже. Истец, богатый человек, хотя и переехал в свое время в столицу, в этом доме не жил — он эвакуировался в свои родные места в Каруидзаву и на время отсутствия превратил свой дом в гостиницу.

Этот иск к государству был совершенно беспрецедентным судебным делом. Он исходил из закона, принятого в 32-м году Мэйдзи,[34]и причина спора лежала в давних временах, последовавших сразу за реставрацией Мэйдзи. Ответчики по делу менялись — каждый раз со сменой кабинета министров роль ответчика переходила от одного министра к другому, например, от министра сельского хозяйства и торговли к министру сельского хозяйства и лесоводства, сменилось поколение адвокатов: Хонда сейчас занимался этим делом по контракту, перешедшему к нему по наследству и определявшему в случае выигранного дела вознаграждение в одну треть участка горного леса, который и был предметом спора, но Хонда не был уверен, что иск будет улажен в течение его жизни.

Получалось, что Хонда приехал в усадьбу в Сибуя по приглашению клиента скорее в гости и за подарками, которые тот привезет из деревни, — белым рисом и куриным мясом.

Клиент еще не появился. Поезда шли долго. В послеполуденные часы июня в форменной одежде[35]и обмотках было жарко, поэтому, чтобы впустить немного ветра, Хонда открыл высокое английское окно и встал около него. Не имея опыта военного, он так и не научился наматывать обмотки: порой они топорщились на голени и мешали идти — казалось, тянешь за собой мешок. Риэ всегда говорила, что в переполненных поездах можно за что-нибудь зацепиться. Сегодня ноги под обмотками вспотели. Хонда знал, что сзади его залоснившаяся, жеванная от сидения куртка из грубой ткани, которую полагалось носить летом, неопрятно провисла. Но как он ее ни поправлял, вид не менялся.

Из окна открывалась широкая картина — в лучах июньского солнца видна была даже станция Сибуя. Ближние кварталы уцелели, но между домом у подножия холма и станцией всюду виднелись свежие следы пожарищ — налеты авиации, после которых горели здания, случились меньше недели назад. В ночные налеты 24 и 25 мая го-го года Сева,[36]в которых участвовали пятьсот американских В-29, они сожгли весь район Яманотэ. Запах горелого вызывал картины творившегося здесь ада.

Хонда уже привык к запаху пожарищ, который был похож на запах крематория. К тому же сейчас пахло горящими дровами и кухней, и все это смешивалось с резкими парами химических фармацевтических заводов. К счастью, дом самого Хонды пока не пострадал, правда, неизвестно, что еще будет.

Когда вечернее небо над головой пронзал, словно буравя его, металлический звук летевшей бомбы, когда вспыхивал свет зажигательных бомб, в уголке неба обязательно слышались взрывы хохота, в которых не было ничего от человеческого голоса. Хонда потом понял, что это и есть ад.

Он видел красные кирпичные развалины сгоревшего дома, лежащую на земле рухнувшую крышу. Горелым, черным частоколом тянулись высокие и низкие столбы, легкий ветер обдирал с них пепел.

Там и сям что-то поблескивало. Большей частью это отражали солнце разбросанные осколки окон, выгнувшийся от жара кусок стекла или разбитые бутылки. Но они были тут до последней минуты и в этот жаркий, июньский день заставляли ежиться, как от холода. Хонда никогда не видел такого света, как в этих развалинах.

Фундамент дома был завален обломками стен, но вырисовывался вполне отчетливо. Послеполуденное солнце высветило все его неровности. Пепелище от этого выглядело как форма из газетной бумаги. Но здесь не было унылой серости газеты, а, как на глиняном цветочном горшке, смешались красный и коричневый цвета.

Дом стоял в торговом квартале, поэтому деревьев во дворе было мало. А деревья на улице обгорели наполовину.

Окна без единого стекла позволяли проникать свету с другой стороны дома, вокруг окон все было черно, наверное, вырывавшееся пламя сильно коптило.

Там, где на холм поднималась дорога и где было множество неровных, запутанных тропок, к абсолютно пустому месту вели непонятно зачем сохранившиеся бетонные ступени. Ни внизу, ни на вершине этой бетонной лестницы ничего не было. На поле развалин, где невозможно было ориентироваться, одна эта лестница упрямо указывала направление.

Было тихо, но в воздухе чувствовалось какое-то слабое движение. Чудилось, будто вдруг задвигались пожираемые червями черные трупы. Но это летал по ветру поднятый в воздух пепел. Белый и черный пепел. Иногда он садился отдохнуть на разрушенные стены. Пепел от сгоревшей соломы, пепел от сгоревших книг — то, что оставил огонь от лавки букиниста, от лавки продавца футонов… весь этот пепел, смешиваясь, висел в воздухе, колыхался над пепелищем.

В одном месте асфальт отливал черным глянцем. Там стояла вода, вытекшая из разорванной водопроводной трубы…

Небо казалось непривычно огромным, летние облака — девственно белыми.

Это и был мир, данный Хонде пятью чувствами. Во время войны, полагаясь на свои накопления, Хонда брался только за ту работу, которая была ему по душе, все свободное время он изучал концепцию круговорота жизни, и сейчас ему показалось, что это изучение задумано для того, чтобы взору предстали вот эти следы пожара. Разрушителем был он сам.

Этот воспаленный, погибающий мир сам по себе не был ни концом, ни началом. То был каждое мгновение спокойный и каждое мгновение менявшийся мир. Сознанием Алая ничто не двигало — оно воспринимало как мир эти красно-коричневые руины, отбрасывало их в следующий миг, и так день за днем, месяц за месяцем воспринимало все больше разрушавшийся мир.