Великий уравнитель - Вальтер Шайдель

В других случаях правители были слишком слабыми или находились слишком далеко, чтобы вмешиваться в концентрацию богатства в кругах элиты. Особенно показателен в этом отношении пример захвата испанцами уже существовавших имперских государств в Мезоамерике и в Андах. В ходе Реконкисты земли в Испании даровались представителям знати и рыцарям, которым юридически подчинялось население этих земель. Впоследствии испанские конкистадоры расширили эту систему и на территории Нового Света, где уже существовали похожие практики: как мы видели выше, ацтеки пользовались разнообразными методами подчинения, включая передачу земель элите, закрепощение и рабство. В Мексике конкистадоры и позже представители знати быстро захватили огромные земельные участки, которые часто объявлялись королевским даром уже после захвата. Земли Эрнана Кортеса в Оахаке были объявлены его наследственным владением в 1535 году и оставались у его потомков на протяжении 300 лет – в конечном итоге они охватывали 15 вилл, 157 «пуэбло», 89 асьенд, 119 ранчо, 5 эстансий и включали 150 000 жителей. Несмотря на королевские декреты, призванные ограничить срок таких пожалований (известных под названием «энкомьенда»), они успешно превращались в постоянные и наследственные владения, составляющие основу благополучия небольшого класса сверхбогатых землевладельцев. «Энкомендеро» обходили запрет на использование принудительного труда, завлекая местных жителей в долговое рабство, чтобы контролировать их труд. Со временем это позволяло им создавать более стабильные асьенды из изначально разрозненных энкомьенд – хорошо организованные поместья, обрабатываемые батраками, вынужденными делить время между своими участками и господскими землями, и фактически представлявшие собой миниатюрные государства под деспотическим правлением землевладельцев. Поздние изменения были ограничены верхушкой – особенно показателен в этом отношении пример Мексики, из которой после объявления независимости в 1821 году были изгнаны испанские асендадо, а их места заняла местная элита, во многом сохранившая существовавшие институты. В XIX веке земельные владения стали еще более концентрированными, что привело к революции, описанной в главе 8[108].

Примерно то же самое происходило в Перу, где империя инков также даровала земли и источники доходов представителям знати и высшим чиновникам. Первые энкомьенды были пожалованы Франсиско Писарро с его офицерами, а сам он присвоил себе право раздавать земли и контроль над обрабатывающими их жителями. Так он в безапелляционной манере раздал обширные участки, а местных жителей перевел на шахты – и все это вопреки королевским запретам. Некоторое перераспределение произошло только после того, как Писарро, сопротивляясь постановлению об ограничении размеров передаваемых в дар земель, безуспешно попытался поднять мятеж. Но и тогда концентрация земель и богатства оставалась на более высоком, чем в Мексике, уровне – почти все земли охватывали около 500 энкомьенд. Были пожалованы фаворитам и некоторые из богатых серебряных жил Потоси, на которых работали покоренные индейцы. Местные вожди племен сотрудничали с завоевателями, отдавая своих собственных жителей на работы; в обмен на это они становились управляющими, а иногда даже получали собственные поместья. В характерной для колониализма манере столкновение между чужеземной и местной элитой способствовало поляризации и эксплуатации общего населения. Со временем незаконное расширение владений было легализовано, как это случилось и в Мексике. Боливарианское перераспределение земель после обретения независимости от Испании провалилось, и в XIX веке крупные поместья поглотили даже общинные земли коренного населения[109].

Сохранять состояния, накопленные благодаря политической службе или связям, у властной элиты получалось не только в колониальном контексте. В качестве одного лишь примера можно привести Францию эпохи ранней современности, где приближенным к трону удавалось использовать свое влияние для накопления огромного личного богатства, которое сохранялось в семействе после смерти и даже после отставки вельможи. Максимильен де Бетюн, герцог Сюлли, высший государственный деятель при Генрихе IV, заведовавший финансами, после смерти короля в 1611 году и отставки прожил еще тридцать лет, скопив 5 миллионов ливров, что эквивалентно ежегодному доходу 27 000 парижских неквалифицированных рабочих того времени. Кардинал Ришелье, занимавший сходное положение с 1624 по 1642 год, скопил состояние в четыре раза больше. И все же обоих затмил кардинал Мазарини – более ловкий преемник Ришелье, служивший с 1642 по 1661 год (и на два года отправившийся в изгнание во время Фронды 1648–1653 годов), скопивший 37 миллионов ливров, что эквивалентно годовому доходу 164 000 неквалифицированных рабочих. Товарищ Чжоу Юнкан из Коммунистической партии Китая его, безусловно, одобрил бы.

Менее высокопоставленные деятели также вели себя как грабители с большой дороги: Клод де Бюйон за восемь лет службы министром финансов сколотил состояние в 7,8 миллиона ливров, а имущество Николя Фуке, занимавшего ту же должность в течение того же срока, на момент ареста в 1661 году было оценено в 15,4 миллиона ливров, хотя долгов у него было примерно столько же. Эти цифры сопоставимы с размерами крупнейших состояний аристократов: в тот же период состояние семейства принцев Конти, младшей ветви правящего дома Бурбонов, составляло от 8 до 12 миллионов ливров. Даже властному «королю-солнцу» Людовику XIV чуть позже лишь в умеренной степени удавалось приструнить своих министров: Жану-Батисту Кольберу, руководившему финансами Франции, потребовалось восемнадцать лет, чтобы накопить скромные по указанным меркам 5 миллионов, а Франсуа-Мишелю Летелье, маркизу де Лувуа, пришлось трудиться целых двадцать пять лет на посту военного министра, чтобы отложить для себя 8 миллионов. Похоже, лучшее, чего удалось добиться королю, – это сократить доход министров от 1–2 миллионов в год до нескольких сотен тысяч[110].

Можно было бы привести множество подобных примеров из разных частей света, но основной принцип ясен. В досовременных обществах очень крупные состояния достигались скорее благодаря политической власти, нежели экономической смекалке. Они отличались в основном по своей стабильности, на каковую влияли способности и желание правителей государства осуществлять деспотическое вмешательство. Крупная концентрация ресурсов на самом верху и высокое неравенство были обычным фактом, и, хотя мобильность богатства варьировала, она не имела никакого значения для тех, кто находился за пределами плутократических кругов. Как было обозначено во вступительной главе, структурные характеристики почти всех досовременных государств благоприятствовали принудительной модели концентрации дохода и богатства, со временем усиливавшей неравенство. В результате во всех этих государственных образованиях начинало царить неравенство в максимально возможной для них степени. Как я более подробно описываю в приложении к данной книге, грубый анализ 28 досовременных обществ с древнеримских времен по 1940-е годы дает среднюю норму извлечения в 77 % – показатель реализации максимального количества неравенства доходов, теоретически возможного при данном уровне среднедушевого ВВП. Исключения были редки: единственный относительно хорошо задокументированный пример – Афины классической эпохи V–IV веков до н. э., в которых прямая демократия и культура массовой военной мобилизации (описанные в главе 6) помогали сдерживать экономическое неравенство. Если можно доверять современным оценкам на основании скудных античных свидетельств, среднедушевой афинский ВВП 330-х годов до н. э. был относительно высок для досовременной экономики – возможно, в четыре-пять раз превышая минимальный уровень физиологического выживания, что сравнимо с Нидерландами XV века и Англией XVI века, – а коэффициент Джини достигал 0,38. По досовременным меркам подразумеваемая норма извлечения примерно в 49 % была исключительно скромной[111].