Партер и карцер. Воспоминания офицера и театрала - Денис Лешков

В июле начались спектакли Красносельского театра, и это сразу много украсило скучную лагерную жизнь. В это время у нас шли съемки, и мы с Савицким под видом съемок удирали на репетиции в Красносельский театр. Этот период времени был особенно хороший и оставил во мне самые лучшие воспоминания. Иногда, бывая в карауле, ночью, под проливным дождем, весело прохаживался, не обращая внимания на дождь, насвистывая какое-нибудь pas de deux и ожидая завтрашнего дня как праздника, потому что предстоит спектакль в Красносельском театре.

После каждого спектакля я провожал Е. Полякову, иногда удавалось успеть вместе попить чай в ожидании поезда. Красносельские спектакли всегда отличались редкой оживленностью. Здесь не было суровых петербургских правил, не допускающих посторонних на сцену, и мы постоянно там толкались, болтая за кулисами с танцовщицами, а в мужских уборных организовывали легкие выпивки и закуски.

В это же время у себя в лагере юнкера учинили сцену и ставили небольшие пьески и водевили без помощи женского персонала. Наш режиссер Родионов, по наружности настоящий гном, талантливейший комик, сумел это дело поставить на хорошую ногу, и публика была очень довольна действительно удачными нашими спектаклями. Само собой, я был суфлером, Савицкий играл вторые роли.

От этих спектаклей и особенно от репетиций у меня осталось воспоминание как о самых симпатичных и веселых днях за все пребывание в училище. В отпускные дни мы всей своей компанией отправлялись в Петербург, Родионов ехал в театральную библиотеку Волкова-Семенова за пьесами и ролями, а я, Савицкий и Ерогин (тоже сильно увлекшийся балетом и влюбленный в Е. Вилль) в Театральное училище, где почти ежедневно бывали репетиции к красносельским спектаклям. Несколько раз нам удавалось забираться на хоры большой танцевальной залы, где мы пили холодный клюквенный квас и созерцали репетиции. Но однажды по жалобе танцовщицы А. Н. Рош заведующая летними постановками К. М. Куличевская выставила нас с хоров, после чего мы довольствовались внизу окончанием репетиций, после которых, обыкновенно, каждый провожал домой какую-нибудь танцовщицу (я — постоянно Полякову, причем несколько раз мы катались предварительно по островам). Мне очень нравилась Е. Полякова — это была не выдающаяся красотой, но замечательно симпатичная, очень неглупая и в высшей степени скромная и порядочная барышня.

В конце июля, будучи как-то в Павловске (там в этот день в бенефис Кабеллы был балетный дивертисмент и бал в вокзале), я ходил с молодым, только что кончившим училище танцовщиком Полянским по зале и рассматривал танцующих. В середине бала я, до тех пор не танцевавший, не выдержал и прошел один тур вальса с О. И. Преображенской, потом танцевал с Вилль и наконец мазурку с Ю. Н. Седовой, после которой публика нам аплодировала, а мы раскланивались. В это время подошел Полянский и предложил мне познакомиться и танцевать с некоей Л. Клечковской, воспитанницей Театрального училища. Она весь вечер танцевала преимущественно с Полянским, и я еще обратил внимание на особенность ее танцев, характерную особенность балетной артистки, и подумал, что это, вероятно, воспитанница Театр училища, что и подтвердилось. Меня познакомили, я протанцевал два танца, говорили, как и всегда во время танцев, о всякой чепухе. Она спросила, почему я танцевал только с Преображенской, Вилль и Седовой (меня удивила такая наблюдательность), я сказал, что большой любитель балета и всех их хорошо знаю. Она познакомила меня со своими родителями и сестрой, те просили бывать у них, и таким образом завязалось это знакомство, впоследствии долго продолжавшееся и имеющее весьма много интересных инцидентов. С последним поездом я проводил балетных артистов и, возвратившись в зал за шинелью, встретил всю семью Клечковских, направляющихся домой. Я невольно пошел вместе, и хотя жил у самого вокзала, но прошел с ними до их дачи, причем я и Л. шли вдвоем впереди, а остальные сзади. Не знаю, как это случилось, но мы далеко ушли вперед, родители отстали, и мы шли под руку. Как-то странно и небывало, хотя я ровно ничего к ней не чувствовал, отношения наши за эти полчаса страшно быстро приняли полулюбовный оттенок. Около их дачи я поцеловал ее руку, а она каким-то особенным голосом сказала: «Приходите завтра». Потом я и Полянский молча дошли, он до своей, а я до своей дачи. Придя домой и ложась спать, я долго раздумывал о том, может ли Л. мне нравиться или нет? Она на меня ни малейшего впечатления не произвела. Назвать ее красивой или даже хорошенькой отнюдь нельзя. Она хорошо сложена, довольно грациозна, но ужасно неестественна и кривляется, и самое аляповатое кокетство, очевидно, есть составная часть ее натуры и характера. Я решил, что не стоит обращать внимания, и заснул. На другой день Полянский зашел ко мне, мы прокатились по парку на велосипедах, зашли в садовый кегельбан, выпили по рюмке водки, и он потащил меня к Клечковским. Я сначала упирался и не хотел идти, но потом пошел. Мы просидели часа 1 ½, болтая о всякой ерунде, причем я сам себя поймал на желании выказать себя за человека столь увлеченного балетом, что на амурную часть жизни некогда обращать внимания. Вечером я уехал в лагерь. В лагере в это время было общее напряженное состояние в ожидании производства в офицеры.

Ходили самые разнообразные слухи и утки о том, что производство будет раньше обыкновенного срока, то есть 10 авг, и когда, бывало, на стрельбе к командиру батареи подъезжал с приказаниями адъютант великого князя, то у всех замирали сердца, что вот-вот сейчас объявят, что завтра производство. В последних числах июля назначена была разборка ваканций. Это интересная и характерная сторона юнкерской жизни. Тут лучшие друзья делаются иногда врагами, и борьба за ваканции бывает отчаянная. Я с самого начала решил брать самое ближайшее к Петербургу, без различия, будет ли это конная, пешая или крепостная артиллерия. По баллам я стоял очень высоко, почти в начале списка, и потому был более других спокоен. 28 июля была разборка, и я, к большому удивлению начальства, взял Кронштадтскую крепостную артиллерию.

Дело в том, что крепость почему-то считается худшей ваканцией и последние по списку даже обязаны выходить в крепости. Я же имел право брать полевую артиллерию, но так как все имеющиеся полевые более удалены от Петербурга, то и взял Кронштадт. (Это была единственная ваканция.) В этот же день я и Савицкий поехали в Стрельну к Кшесинской и там завтракали и просидели часа 3, очень мило провели время. О. Е. снимала нас из фотографического аппарата во всевозможных видах, и в заключение мы с Кшесинской снялись, почти обнявшись, на одном кресле, я сидел на ручке кресла, обняв ее за талию, а Савицкий расположился около ног на ковре. Потом приехал на велосипеде в к Андрей Владимирович[46], и мы продолжали так же непринужденно болтать. 8 августа был последний спектакль в Красносельском театре, где я спас утопающую в ужасных лужах (был проливной дождь) Ю. Н. Седову и доставил ее на вокзал. На другой день 9 августа мы с утра в конном строю выехали на большое Красносельское поле, где был парад по случаю окончания лагерного сбора. Огромные массы войск проходили церемониальным маршем мимо царской палатки. Проехали и мы. Все это тянулось нестерпимо долго. Наконец около 2-х часов дня всех кончающих юнкеров собрали, нас спешили и в пешем строю составили в большое каре. В середину въехал Император на вороном жеребце и, медленно подвигаясь по сторонам каре, говорил по несколько слов с каждым юнкером, спрашивал, куда выходит, есть ли родители и где живут. Дошла очередь и до меня, я ответил, что выхожу в Кронштадт, что мать живет в Петербурге. «Ну, значит, не далеко от дому», — сказал Император. Потом, сказав еще несколько слов выходящим в действующую армию на Дальний Восток, он выехал на середину каре и громко сказал: «Поздравляю Вас, господа, с первым офицерским чином!» Раздалось ура, оркестр сыграл гимн, и мы все, кто бегом, кто верхом, побросавши орудия и зарядные ящики, бросились в лагерь и со свернутым в трубку и подложенным под погон приказом о производстве, быстро переодевшись, в самых оригинальных полуюнкерских, полуофицерских формах бросились на поезд — и в Петербург. На вокзале в ожидании поезда громадная толпа стояла у буфета и первый раз в жизни официально и не тайком поглощала водку и вина. Около 6 часов вечера я переоделся у своего портного Соловьева в новенькую офицерскую форму и, усевшись на лихача, поехал вместе с Ерогиным обедать в ресторан Палкина. Полякова взяла с меня слово, что я не буду напиваться в первый день производства, что я и исполнил, выпив за обедом всего 3 рюмки водки. Вечером я поехал в Павловск на музыку, встретил там Полякову, болтал с ней весь вечер и, проводив на поезд, пошел домой и первый раз в жизни лег спать счастливый и полный самых радужных мыслей о своей предстоящей жизни.