По острию греха - Яна Лари

от мигрени, забаррикадировавшись в спальне. Страшнее мук голода, только страх перед новым насилием. Я поворачиваюсь набок, закрываю лицо руками и усиленно гоню от себя мысли о Дамире. О том, что он чувствует, как воспринял побег. Слова Алекса настойчивым эхом тревожат сотни казавшихся безобидными деталей.

То, как он скептически воспринял мой рассказ о юродивом. По словам Дамира это брат погибшей. Не справился с горем вот и несёт ерунду. Абсолютно безобидный божий человечек. Уверенность его слов, успокоившая меня тогда, теперь никак не оставит в покое. Но я не верю Алексу. Не верю несмотря на жуткие маски и не менее ужасающие рисунки. Муж столько врал о нас, о себе. Что мешает точно так же соврать и о брате? А может, всё проще и мне попросту нужен оплот, чтобы окончательно не свихнуться в этом обезумевшем от жестокости мире.

Вечер приносит облегчение в виде громкого хлопка входной двери. Я, наконец, осмеливаюсь выбраться из своего убежища. Жалеть себя нет смысла, если что-то предпринимать, то сейчас. Другого случая может просто не выпасть.

Но первым делом иду в душ. Я слишком долго запрещала себе думать о случившемся и теперь кажется, что внутри всё онемело. Бездумная и бесчувственная машина под стать Алексу, только запрограммированная выбраться из душной клетки любой ценой.

По телу стекает почти кипяток. Кожа становится розово-красной от жара, но я стискиваю зубы и тщательно вспениваю шампунь на волосах. Его запах на теле мешает трезво мыслить. Всё перебивает брезгливая дурнота, а мне нужно быть сильной. Сейчас как никогда. Пока ещё есть за кого и ради кого цепляться за здравый смысл.

В гардеробной надеваю первые попавшиеся на глаза брюки и свитер. Перекусываю на ходу бутербродом, попутно пытаясь вскрыть, а затем выломать дверь в спальню Алекса. Не вынес же он мой телефон на помойку? Дерево стонет, трещит, но не поддаётся. И большой разделочный топорик для мяса некстати пропал. Вместе со всеми остальными режущими предметами.

— Скот! — рычу, начиная мелко дрожать не то от ярости, не то от разочарования. И только усилием загоняю проклюнувшиеся эмоции обратно под панцирь. Я не сдамся.

Жестокий урок толкает перерывать содержимое шкафов вновь и вновь. Сначала на кухне, затем в гостиной. И только в прихожей, замерев у тумбы, сползаю по стене, заливаясь хриплым хохотом. Мой предусмотрительный собранный Алекс забыл ключи. Моими дверь запер, а свои оставил. Невероятная — непростительная даже! — оплошность, но я даже не пытаюсь размышлять над тем, как его так угораздило.

Пальто на плечи. В кармане мелочь на такси и горькое, сбивающее с ног чувство свободы.

Тёмные очертания усадьбы надрывают слабостью что-то глубоко внутри. Я крепче сжимаю зубы. Не время ещё. Не время…

В мастерской ни души. Под ногами тихо похрустывают черепки сорванных со стены масок. Наверху разруха ещё страшнее. Беззвучно скалят пасти изрезанные на лоскуты полотна. Одно единственное, что уцелело на мольберте, пестрит бурыми отпечатками его пальцев. На нём изображена рука — до боли знакомая, мужская рука — а в хватке пальцев истекает алым вырванное сердце. И моё — живое — содрогается от эха отчаянья, которым кричит последняя работа Дамира.

Усадьба дышит трауром.

Сожаление снуёт под кожей раскалёнными иглами. Меня шатает как прутик в ураган, но я с упорством ищейки распахиваю дверь за дверью. Спальня, гостевые, снова сбегаю вниз. Проверяю библиотеку, кухню. Только Анисима пока не тревожу. Мне есть, что у него спросить, но совершенно нечего ответить. Старика оставляю на крайний случай и продолжаю поиски.

Каждый вдох безжалостно гашу в себе панику. Каждый выдох удерживаю ревущий раздрай. Потому что… ну не могу я позволить себе истерику. Мне стыдно, ужасно стыдно за поруганное тело, за недоверие, беспечность и чёрт знает что ещё, чем самолично разнесла наш хрупкий мир к едрене фене. Ведь настоящее, светлое — оно всё было и осталось здесь.

В гостевом домике темно и густо пахнет сигаретным дымом. Только замерев в проёме комнаты, осознаю, как ядовито всё это время шипели мысли о склонности его родни сводить счёты с жизнью. Дамир цел, невредим и даже выглядит безучастным. Огромный и хмурый сидит на моей узкой кровати, где мы так часто ютились октябрьскими ночами.

— Ты здесь… — произношу с таким надломом в голосе, что самой становится жутко. Чувства, запертые за семью замками, рвутся вон из тела, оставляя слабость. Внутри я сплошной синяк и выгоревшие нервы.

Повисает тишина. Начинает накрапывать дождь, осыпая оконные стёкла мелкими каплями. Будто моими так и не выплаканными слезами.

Дамир молчит, разглядывая меня во все глаза, словно ошалев от счастья и не веря ему в то же время.

— Юния, — он подрывается на ноги, но останавливается, не сделав и пары шагов. Зарывается пальцами себе в волосы. — Милая, ты выворачиваешь меня наизнанку.

— Подожди, это важно, — выставляю вперёд руку, пока ещё мысли не пропали вместе с нужными словами. — Я не убегала от тебя, не бросала. Алекс соврал тебе. Он врал нам обоим. Сказал, что Эля… что это твоих рук дело. Бред какой.

Сухой смешок раздирает гортань. Слишком нервный. В его пепельных глазах такая боль…

— Это не бред, — он отворачивает голову к окну.

Честный как всегда.

— Я про то, что с ней сделали, — невольно ёжусь, упрямо надеясь на недопонимание. — Того, кто её искромсал, не нашли ведь.

— У моей семьи было достаточно связей, чтобы дело закрыли за недостатком улик. — Дамир запинается, явно терзаясь в душе, и порывисто шагает ко мне. — Юня, я так боялся потерять тебя. Прости, что молчал до последнего. Это было давно. Не нужно меня бояться. Я уверен, что не способен причинить тебе вред.

Он тянет ко мне руку, но я пячусь пока не ударяюсь плечом о дверной косяк.

Эля — такая юная и беззащитная. За что с ней так?

— Ты такая же лживая тварь, как и Алекс… Даже хуже.

Дамир опускает руку. Его губы сжимаются в тонкую линию. Он снова хмурится, подходит ближе и чуть склоняется, чтобы окинуть меня изучающим взглядом. В лёгкие врывается до дрожи полюбившийся запах. Я так соскучилась, так много хочу ему сказать, но… ломаюсь. Где-то глубоко внутри не остаётся больше веры ни в добро, ни в порядочность. Ни во что.

— Тогда зачем ты пришла? Похвастаться, как бурно проводишь ночи с моим братом? — его пальцы с нажимом скользят по моей шее, опуская край ослабившегося шарфа ниже. — Можешь не усердствовать. Своим отъездом ты доходчиво показала, что значила для тебя наша связь. Вернее, чего не