Концерт для баяна с барабаном - Анна Вербовская

— Ну и сколько же тебя можно ждать?! — грозно спросила Танька, когда я осторожно, едва дыша, подкралась к кухонной двери и просунула внутрь кончик носа. — Мы тут с Капитолиной Кондратьевной уже по тебе соскучились.

Танька, живая и невредимая, важно восседала на табуретке и держала в руке огромный бутерброд с сыром. Вот оно что! Капитолина Кондратьевна! Они тут без меня, оказывается, уже познакомились! Неужели нейтрализация подействовала?

— Проходи, проходи. Не бойся, — сказала старуха… то есть Капитолина Кондратьевна. — Мы ж с тобой соседи.

Капитолина Кондратьевна достала из буфета чашку, пододвинула мне табуретку, намазала маслом хлеб.

— Как вы меня напугали, проказницы! Я ж думала — мыши, спаси-помилуй, святая сила! Кофе рассыпали, под столом шуршали!

Танька захихикала и весело заёрзала на табуретке.

— Но я не сержусь. Что с вас взять? Дети! Дети должны проказничать! Как же, святая сила, иначе? Я, бывало, девчонкой и в лапту, и в чижа, и по огородам…

Я попыталась представить себе Капитолину Кондратьевну маленькой девочкой. Девочка в моём воображении получилась странная: в белых гольфах, коротком платьице, с седым пучком и волосатой бородавкой под крючковатым носом. В руках у девочки была отполированная до блеска клюка с резиновым набалдашником. Она размахивала ею из стороны в сторону, кружилась и напевала: ля-ля-ля.

— А что это вы такое пели? — спросила Танька с набитым ртом.

— А-а-а! Пела! Романс! «Отцвели уж давно…», мой любимый. Я ж с детства певицей мечтала стать… оперу любила… да куда ж? Жили бедно, святая сила. Вы варенье ешьте.

— Вкусное у вас варенье, — сказала Танька. Просто так сказала, для поддержания разговора. Она этого варенья даже не попробовала.

— Это мне из деревни, с родины, присылают. И малиновое, и сливовое. Я ж, святая сила, в деревне родилась.

— Кап… Капитолина Контр… Кондратьевна, — осмелела вдруг я, — а правда говорят, что вы…

Танька больно ткнула меня локтем в бок.

— Говорят, что вы колдунья, — закончила я.

Капитолина Кондратьевна замерла с чайником в руке. Несколько мгновений ошарашенно смотрела на меня. Потом вдруг хрипло расхохоталась:

— Кха-а-а! Кха-а-а! Правда! Конечно, колдунья!

Танька вытаращила глаза и застыла с набитыми бутербродом щеками. Я изо всех сил вцепилась в табуретку.

— Колдунья, а то как же! Вот проснусь утром, все кости ломит. Посмотрю на улицу. Спаси-помилуй, святая сила: тучи, серость кругом. Ну и начинаю колдовать, как меня ещё бабушка учила. Ай люли, люли! Ай люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!

Мы с Танькой посмотрели на улицу. Нахмурившееся было небо просветлело. Прорвавшийся сквозь облака луч упал на крышку сахарницы и отражёнными зайчиками заскакал по стенам.

Я взглянула на Капитолину Кондратьевну. Глаза у неё были голубые-голубые. Как небо.

— Ну, допивайте чай. И давайте ваш мусор в коридоре убирать. А то родители придут, ругаться будут.

Думаю, проживи Капитолина Кондратьевна чуть подольше, мы бы с ней непременно подружились. Я бы заходила к ней в гости, стучала в её запертую дверь. Щёлк-щёлк — отпирала бы замки Капитолина Кондратьевна. Усаживала меня в кресло. Или на свою высокую, с шишечками в изголовье, кровать. И начинала бы рассказывать мне сказки, истории из своей жизни, петь романсы. Про хризантемы. Потом мы вместе шли бы на кухню. Пили чай с вареньем. Тем самым, с родины. Иногда к нам заходила бы Танька. И мы сидели бы втроём, хихикали, рассказывали друг другу свои девичьи секреты.

Но ничего этого не было. Ни гостей, ни сказок, ни хризантем.

Вскоре после нашего знакомства Капитолины Кондратьевны не стало, и её комнату отдали нам. Вернее, мне.

— У тебя теперь будет своя комната! — говорил папа. — Целый дворец!

— Вот здесь мы поставим твою кровать, — прикидывала мама.

Перед тем как мы заняли её комнату, приезжал незнакомый угрюмый дядька — такой же огромный, как Капитолина Кондратьевна. Оказалось, её сын. Он выносил из квартиры вещи: маленький круглый столик, книги, старое кресло, кровать с шишечками в изголовье. Искал какие-то кольца, сберкнижки. Ругался.

Потом комната опустела. Её долго проветривали, чтобы не так сильно пахло лекарствами. Ободрали старые обои. Побелили потолок.

Однажды ко мне в гости зашла Танька.

Мы стояли и смотрели в окно. За окном тихо шумел дождь.

Отчего-то было грустно.

Не стучала в коридоре палка. Не раздавалось вечное: «Кхе-е-е, кхе-е-е, спаси-помилуй, Матерь Божья, святая сила». Не скрипела высокая, с шишечками в изголовье, кровать.

Я вдруг почувствовала, что мне её не хватает.

— Была бы Капитолина Кондратьевна, — будто прочитала мои мысли Танька, — наколдовала бы нам солнце.

— Ай люли, люли! Ай люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!

Сама не знаю, как заветные слова всплыли в моей памяти.

Танька посмотрела на меня с удивлением.

А я повторила ещё раз, уже громко:

— Ай люли, люли! Ай люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!

И, странное дело, небо перестало плакать, посветлело. И стало голубым-голубым. Как глаза у Капитолины Кондратьевны.

Эй, ты!

Шкодливая физиономия с растянутым в кривой улыбке ртом появилась перед моим лицом так внезапно, что я испугалась. — Я?!

— Ты! Ты кто?

— А-а-а… а ты?

— Я-то? Дед Пихто!

Острый, с прищуром, взгляд. Обветренные тонкие губы. И ещё эта неприятная ухмылочка — как будто он знает про меня что-то такое, чего я и сама про себя не знаю.

Так состоялось моё первое знакомство с Витькой Беловым.

— Первый «А-а-а»! Стро-о-оимся!

Витька (тогда я ещё, правда, не знала, что его зовут именно так) засуетился, закрутил стриженой головой на тощей, цыплячьей шее и резко рванул на трубный голос. И успел-таки напоследок схватиться своей чумазой рукой за мой белоснежный накрахмаленный фартук.