Аргентинец - Эльвира Барякина

Лица сразу повеселели, поднялся шум, суета; офицеру принесли горячего чаю.

— Вы ведь, верно, не завтракали.

— Нам нужны добровольцы, чтобы отнести текст в типографии! — поднявшись на носки, закричал директор.

Рукавицын толкнул Жору в бок:

— Давай мы!

— Мне сестру надо разыскать… — начал Жора, но тут же спохватился: личное потом.

Колю Рукавицына направили в типографию газеты «Волгарь», а Жору — в «Нижегородский листок». Он помчался по Большой Покровской, сжимая в кармане заветную бумагу. Но в редакцию его не пустили: матрос в распахнутом на груди бушлате преградил ему путь:

— Вали отседа!

— Вы не имеете права меня задерживать! — громко крикнул Жора. — Где ваш мандат?

Тот похлопал по деревянной кобуре, висевшей у него на поясе:

— Вот мой мандат. Хошь, в лоб двину?

На занесенной снегом улице лежала мертвая кошка, только что пристреленная. Рядом, виляя задом, прогуливалась ворона. Перья на ее хвосте при каждом шаге меняли цвет: отливали то сизым, то черным. Лапы оставляли темные звездочки-следы.

Жора в растерянности стоял у дороги. Куда идти? Назад в Думу? Или искать другую типографию? На него чуть не наткнулся доктор Саблин — он шел без шапки, без трости, прижимая к окровавленному лицу носовой платок.

— Что с вами, Варфоломей Иванович? — охнул Жора.

Доктор остановился, глаза его смотрели дико:

— Средь бела дня грабили женщину — представляете? Трое солдат! Я вступился… — Доктор не договорил и махнул рукой. — Вы как?

Жора рассказал о том, что творится в Думе, о наглеце матросе, который не пустил его в «Нижегородский листок».

— Варфоломей Иванович, что мне делать? Нина пропала…

Доктор положил ему ладонь на плечо:

— Нина Васильевна у нас, не беспокойся.

— Слава богу! Вы сейчас домой? Велите ей, чтобы она никуда без меня не уходила. Я только добегу до Думы, потом к Елене Багровой зайду — надо выяснить, как она… А потом сразу к вам. Обещайте, что не пустите Нину одну!

— Она не одна, она с Роговым. Клим, представьте себе, решил остаться с ней.

Жора не знал, что и думать. Он бы обрадовался за сестру, но смятенные мысли разбегались. За одно утро мир стал с ног на голову.

Елена налила Жоре тарелку щей, пододвинула соусник с густой, как повидло, сметаной:

— Ты ешь, ешь… — Села за стол, подперев щеку ладонью. — У никониан монахи нарасхват: все перепугались, зовут к себе на молебны. К соседям Казанскую Божью Матерь приносили, но служили плохо, скороговоркой: за день пятнадцать домов обошли.

Жора рассказал Елене, что большевики захватили Кремль, телеграф, телефонную станцию и вокзалы. В течение дня шли водевильные переговоры с городской Думой: господа в пенсне требовали освободить начальника гарнизона и других арестованных, товарищи с винтовками слали их по матушке.

Вечером пришли известия, что Петроград все еще во власти большевиков и никаких правительственных войск более не существует. Во избежание кровопролития юнкера без боя покинули здание семинарии и сдали под расписку триста винтовок японского образца, пулеметы и патроны.

Городскую Думу разогнали пять вооруженных молодчиков: пришли, пальнули в воздух — и Комитет спасения растворился в воздухе.

— Это не революция, — сказал Жора, прихлебывая щи. — Это «пустой урок» в гимназии: учитель заболел, а старостой вызвался быть даже не самый сильный, а самый наглый мальчик.

Послышался натуженный кашель, и в комнату вошла мать Елены.

— Отец зовет его, — сказала она дочери и снова со свистом закашляла в кулак. Она не любила Жору за «неправильную веру» и никогда прямо не обращалась к нему.

Елена поднялась из-за стола:

— Идем.

Никанор Семенович Багров сидел у себя — плотный, мужиковатый, с густой, путаной бородой. Кабинет его походил на лесозаготовочную контору: у печи связка дров, на столе счеты и стопки фактур; стол и стулья самые простые. Только затертый паркет на полу да громадная люстра выдавали богатство старого пароходчика.

В его присутствии Жора немного робел. Отец Елены был человеком громадной воли. Пришел в Нижний Новгород в лаптях, жил в ночлежке, куда набивалось по две тысячи душ вместо положенных пятисот. Елена рассказывала, что зимой ночлежников выгоняли на улицу до света и они шли по трактирам отогреваться в кредит чаем и водкой. На улице — мороз, приткнуться негде, вот и нагуливали за зиму на полсотни рублей, а с открытием навигации шли на баржи, на самую каторгу, — чтобы отработать долги. Никуда не денешься: у трактирщиков — громилы, убежишь — найдут, все ребра переломают. Да и куда денешься без денег и без паспорта?

Багров разбогател и построил рядом с ночлежкой чайный дом, где босякам бесплатно давали кипятку на две копейки и фунт хлеба; там же была амбулатория и аптечка. Но за свинство из чайного дома гнали взашей. Хочешь выбиться в люди — выбивайся: вот тебе библиотека с простыми книжками, вот училка, которая грамоте научит. А ежели ты скотина и тебе ничего, кроме водки, не надо, так поди и утопись в Оке — жалеть о тебе никто не будет.

Завидев Жору, Багров поднялся, протянул ему волосатую, с утолщенными суставами руку:

— Был сегодня на Благовещенской?

Жора кивнул:

— Был.

— Расскажи.

Багров слушал, не сводя с него маленьких цепких глаз.

— Ничего, народ не выдаст. Сегодня по Нижнему заседания: выносят резолюции против большевиков.

— Кто? — не понял Жора.

— Все: учителя, доктора, чиновники, аптекари, телеграфисты…

— Да что им эти резолюции?!

— А то — по всей стране будет всеобщая забастовка: ни один человек на работу не выйдет. Как государством управлять, если оно тебя не слушается?

Когда Жора собрался домой, Багров вышел его проводить — большой, сильный, пахнущий дегтем и ладаном.

— Эх, кому бы дать денег, чтобы большевиков скинули? — вздохнул он как бы шутя. И серьезно добавил: — А ведь некому.

Жора попрощался, нырнул в дождливую мглу. Дверь позади хлопнула, и на крыльцо снова вышел Багров:

— Поди-ка сюда, — поманил он Жору. Взял за плечи, заглянул в глаза: — Если что-то случится, ты позаботишься о моих? Еленка-то все в облаках витает: у ней стихи да песни на уме. А мать и вовсе…

— Конечно, позабочусь.

Все брали друг с друга обещания помочь. Так, взявшись за руки, переходят топи. Так всем миром тушат пожар.

El cuaderno negro, черная записная книжка