Это просто игра - Наиль Измайлов

Настя засипела, пытаясь вдохнуть, распахнуть глаза, двинуть руками, кровать под ней дернулась, незнакомая полная женщина крикнула «Максим!» и бросилась душить, а дед, ее, Насти, дед, набросился на эту женщину и обнял, а рослая девочка, сидящая на полу у кровати, подскочила, бормоча: «Нет, нет, нет!» – и прижалась лбом к Настиному лбу, втискивая в Настино ухо твердую пуговицу с музыкой, которая снова позволила дышать, падать, лететь и понимать, что эта рослая девочка и есть Настя.

Настя дернулась, сипло вздохнула и сползла коленями на пол. Макс часто дышал, распахнув глаза, зрачки у него сужались в точку и распахивались до размера маслины. Он был мокрый, волосы на лбу слиплись.

Макс покосился на Настю, с трудом сфокусировал взгляд и виновато улыбнулся. Потом неудобно посмотрел поверх щек и простыни и прошептал: «Мама».

Настя оттолкнулась от подушки и поудобней села на пол. Тут же мимо нее проскочила и со скрежетом упала на Макса та самая толстая тетенька. Она плакала и причитала: «Сынок! Максимушка!»

А рядом с Настей уже торопливо опускался на колени дед – бледный и почему-то местами перебинтованный. Он пытался улыбаться и шутить. И то и другое получалось не очень.

– Дед, я норм, – сказала Настя, обнимая его в ответ. Подумала и, проверяя себя, добавила: – Я Норм. Я Немакс. Я Настя.

– Да мы уж поняли, – сказал дед неуверенно и обнял ее крепче – так, что сам охнул от боли в забинтованных местах.

Пришлось успокаивать и помогать подняться.

Все вокруг было тускловатым, маленьким, нечетким и ужасно пахучим. Зато спичками не пахло вообще. И на том спасибо.

– Деда, что с Ромой? – спросила Настя.

Послушала, кивая и прикидывая, пошевелила ногой знакомую сумку с ноутбуком и сказала:

– Поехали?

Дед замер на полуслове, посмотрел на перебинтованную руку и поводил ею, посмотрел на Макса, пожал плечами и сказал:

– А поехали.

Настя тоже посмотрела на Макса.

Если бы она сейчас на секундочку не влилась в его тело, настоящее, не нарисованное, она бы, наверное, ему врезала. Убить не убила бы, но вписала бы от души. За все. Возможно, ноутбуком или стулом. Но теперь вписывать не хотелось. Он же маленький совсем, оказывается, Макс, лет двенадцать ему, не больше. Поэтому и пыжился так. Поэтому и дурак такой. Таких дураков ни бить, ни любить.

Пусть растет пока.

Ему и без моих вписываний плохо было, очень, – и самая боль ждала впереди. Секунды хватило, чтобы это понять, – и хорошо, что лишь секунды. Дальше пусть сам терпит, ученик воина, подумала Настя без сожаления и торопливо поправила на себе что уж смогла. Надето на нее все было неправильно и неудобно. Мальчишки дебилы все-таки.

Дебил Макс следил за Настей, пытаясь что-то сказать. Его мать встревоженно обернулась и смотрела тоже.

– Я поняла, – буркнула Настя. – Принимается. Пока-пока.

Подхватила ноутбук и побежала к двери, у которой уже топтался нетерпеливый дед. С полпути Настя вернулась, постояла над Максом, смотревшим на нее блестящими глазами, погладила его по впалой щеке и побежала прочь.

Надо было торопиться.

Здесь не надо было торопиться.

Здесь всё было по-другому.

Здесь не было конюшни, не было седел и уздечек, не было уборок денников, не было сена, овса и морковки. Не было всего, что составляло жизнь.

Здесь была новая жизнь. Простор на дни и дни свободного бега. Небо без холодного дождя и снега. Луга, полные сочной травы, которую можно пожевывать и в которой можно валяться. Леса, реки и даже пески с морями где-то за днями и днями свободного бега. Сила без голода. Свобода.

И не было здесь страха, и не было здесь боли. Скручивающая и рвущая боль, от которой Рома уже не мог жить, исчезла, как только зазвучала музыка.

Музыка пропала вместе с неприятно пахнущими людьми в зеленых халатах и знакомой хорошей девочкой, которая с криками протолкалась сквозь людей и сделала музыку в ушах Ромы. Он снова пожаловался ей на то, как больно и страшно, – и упал в новый мир. А встал другим, здоровым, свободным и главным.

Здесь Рома был главный. Он делал что хотел, он был быстрее всех, он умел прыгать, как никто другой.

Драконы облетали, а тролли и прочие нелюди обходили Рому стороной и, кажется, побаивались.

Люди просто не могли подойти к Роме, да почти и не пытались. Одни любовались Ромой со стороны – и он к этому привык. Другие ехали мимо, озабоченно рассуждая про возвращение асатов и про конец света, который то ли отменил, то ли отложил какой-то Норм, обернувшийся чужим флагом и совершивший подвиг во славу всех воинов сразу, – и Рома этого не понимал.

Остальные лошади не понимали тем более. Они просто слушались Рому и пытались от него не отстать. Они странные были, остальные лошади – слишком чистенькие и совсем без запаха. Иногда Роме казалось, что его табун не настоящий, а нарисованный в воздухе – или вылепленный, как статуя жеребенка, стоявшая у конюшни в том мире. Но играли и ластились к Роме они вполне по-настоящему, так что Рома встряхивал головой и жил дальше.

Он совсем забыл, как выглядел раньше, какой был масти, какой формы были его копыта. И он почти забыл прежний мир с выездкой, конкуром и трюками, которым его учили, – хотя время от времени принимался крутить вольты по лугу или врывался в лес и давал причудливые петли, прыгая через поваленные деревья.

Лишь иногда Рома замирал, вытянув шею, – как будто пытался вспомнить или разглядеть что-то скрытое за чистым горизонтом. В этот момент никто к нему не подходил.

Иногда это длилось пару мгновений, иногда полдня. Потом Рома отмирал и жил дальше.

Он не знал, когда придет та девочка. Он не был уверен, что она придет в знакомом облике. Какая-то часть памяти подсказывала, что облик уже менялся, хотя попытки вспомнить поточнее заставляли голову кружиться.

Рома знал, что он узнает девочку сразу. И что она придет.

И она пришла.