Пойте им тихо - Владимир Маканин

В том же августе приспел срок, и Якушкину предложили курс лечения инсулином в психбольнице — о голодании его они не знали и были стариковской худобой откровенно напуганы. «Может быть, на некоторое время отложим?» — спросили. Хотя и обладая высшим знанием, Якушкин не относился к врачам свысока: он жалел их. Его переспросили: не отложить ли лечение инсулином хоть на месяц? — и старик, участливый, мягчея голосом, ответил:

«Нет… Тянуть зачем же — если уж надо». Он попросил взять в больничную палату с собой травы; получив отказ, улыбнулся: пусть так.

Больной, с которым Якушкин должен был делить палату, тоже испугался высохшего старика. Якушкин как раз вошел, и они впервые посмотрели друг на друга.

Больной взволновался; он решил, что, может быть, в палату вошла смерть, то есть не сама смерть, а как прообраз — лежачие больные впечатлительны и с прообразами накоротке. Однако больной не вскрикнул, он был молчун. Он только отвернулся от иссохшего старика к стене и не стал смотреть. Якушкин же, улыбнувшись, поздоровался и сопровождавшему врачу сказал про отвернувшегося к стене — это, мол, братан мой по духу. «Кто, кто?» — переспросил врач.

Лечение Якушкину предстояло несложное — профилактики ради; его случай считался из легких.

Леночка не помнила те золотые, как говаривала мать, времена, когда в каменном этом флигельке они только хранили продукты; детская память, впрочем, все еще удерживала именно там бочку с солеными огурцами, и еще бочку с помидорами, и как вершину солений — бочку с солеными арбузами. Жить же во флигельке, конечно, не жили.

Но иногда Якушкин, вернувшись из города, не хотел будить жену и дочь среди ночи и к тому же (или даже — более того) хотел побыть во хмелю один, не сбивая, а, напротив, сладостно удерживая в себе состояние крепкой выпивки; сам с собой говоря и покуривая, он располагался во флигельке, на дерюжке, где и засыпал (утром разбудят птицы), зная, что ночь жаркая и что холодное пиво рядом. Да, пиво, загодя закупив, он тоже во флигельке держал — в прохладе. А жили они в возвышающейся рядом с флигельком даче: это и была их дача-дом, четырехкомнатная, просторная и еще с комнаткой наверху. Большой дом с участком требовал усилий и постоянного глаза хозяйки, и потому мать Лены, Марья Ивановна, работавшая в магазине, разрывалась меж и меж.

Жили тихо, тем звучнее был гром с неба, когда Сергей Степанович, с Молокаевым заодно, пошел под суд. После конфискации Леночке с матерью остался только флигелек; в нем и жили, в нем мать и умерла, Якушкина с сибирских работ не дождавшись. Бедная.

Подолгу, и ведь без музыки, сидели на веранде они вечерами (осенью, весной, летом, это все до суда), общаясь и счастливо выпивая вдвоем, как выпивают вдвоем мать и отец; говорили — о жизни, о деньгах, о пустяках вперемешку. Якушкин уже зевал. Марья Ивановна, тоже наговорившаяся (так начитавшиеся роняют к ночи из рук книжку), как бы роняла зовущие слова: «Пойдем, что ли?» — оглаживая пышные бока и вроде бы спохватившись, звала мужа в постель, она звала всегда первая, словно выждав свою и определенную женскую минуту. Однако и перед самым сном Марья Ивановна не забывала, истому осилив, встать и посмотреть, укрыта ли и как спит Леночка. Свет на веранде вновь зажигался — на недолго. Щуря глаза, Марья Ивановна подшивала доченьке школьную форму, присев к столу и водя сонной иглой. Сергей Степанович тоже вылезал на свет просто так. Курил с той же целью.

А то вдруг слышался поздний стук в дверь, и забегал на минуту-три Молокаев; наскоро обсудив их завтрашние совместные дела и делишки, шутя, но и не совсем шутя, Молокаев говорил всегдашнюю присказку: «Надвигается наша погибель!» — и тыкал пальцем из уюта веранды в сторону огней высоких городских башен. Башни были далеко сначала; Москва, поглощая, расширялась незаметно и неспешно, однако после каждого по пути проглоченного поселка московские башни, удивляя, становились крупнее и выше, огни окон — ярче, ночи — светлее. Молокаевы наезжали часто; они приезжали семьей, пели здесь и пили — хорошая такая вчетвером дружба; у детей же, как водится, тоже оказался свой участок, свой, что ли, осколок их дружбы. Клавдия Молокаева пела, подражая Зыкиной. Если же вчетвером, то, как бы скрепленные тайным сговором, начинали с обязательного «Ермака», постепенно добираясь до тех и самых горьких, где

…пил солдат из медной кружки

Вино с слезою пополам, —

и было уже поздно; детей к этому времени уложили (благо места много). Молокаевские пацан и девчонка вместе с Леночкой шептались и в темноте комнат хихикали, бегали, обливаясь водой, до минуты, когда кто-то из взрослых, входя из напетой и накуренной комнаты, цыкал: «Ну-ка, спать немедля — счас же по домам отправитесь!» — и дети притихали, как мыши.

«Прогуляй, — говорит, — мою красавицу по морозу», — а выпила тогда лишнего Клавдия, пить умевшая. Бледную и вдруг белую, они, веселые, гнали ее на мороз. Якушкин встал, как и положено вставать из-за стола хозяину, неважно, пьян ли, не пьян ли. Он повел ее, придерживая за плечи; крикливее же всех торопил фальцетом Молокаев, изрядно набравшийся и не в силах встать: «Прогуляй, прогуляй мою красавицу!» Накинув на перепившую женщину пальто, Якушкин, жаркий, полушубка не набросил. Снег хрустел, тропка была узка, и Клавдия все сбивалась с шага, цепляясь. Ночь была темная, без звезд; да и отошли они шагов на пятьдесят — участок огромный. Впрочем, из окон дома доплескивался слабый свет. «Вот так и дыши… дыши глубже», — учил-советовал Якушкин. Клавдия же стала хватать его и прижиматься; она уж слишком смело пустила в ход руки, когда отошли за флигелек, за темные флигельковые окна, за разбросанные детьми там и сям лопаты. Она повалилась в снег, резко его притянув. Якушкин на ногах не удержался, однако он тут же встал и сильно, ответно резко, захватив Клавдию под мышки, рывком поставил ее на снег. «Что ты, что ты!.. это ж я — не мужик твой», — втолковывал Сергей Степанович, делая вид, что ничего такого не понял, что обозналась она спьяну и что ей, конечно, простительно. Клавдия мигом же поняла и приняла игру: «Ой, Сереженька, Сергей Степаныч, — ну боже мой, ну вот… ну вот… а теперь уже хорошо, — она охала. — Ну вот, и прогулял ты меня. Ну вот, теперь и ноги идут», — шла по тропинке она легко и почти без сбоев. Наклоняясь, прихватывала в горсть мягкий снег и терла лицо. «И ушки надо бы потереть, — приговаривала Клавдия себе самой. — И ушки обязательно…» Утром, уже из внутреннего уюта веранды, Молокаев, пальцем тыча, вновь показывал Сергею Степановичу надвигающиеся высокие дома и повторял, похмельно мрачный, что надвигается их погибель.

— Да почему же погибель? — не соглашался Якушкин.

Со сна с хрустом потягиваясь, Якушкин не соглашался; даже и настаивал — работягами, мол, пойдем в СУ, если уж и здесь город окажется. Еще и выгоднее, потому как дешевле; стройматериалы же — под рукой. Будем по-прежнему дачи строить.

— Где ж их строить-то?

— А что?

— Какие ж тебе дачи в городе! — фальцетом вскрикнул Молокаев, потирая раннюю свою лысину.

Якушкин рассудил легко: