Оживший покойник - Анатолий Леонов

Никак не ожидавший подобного обхождения с собой вельможа опешил и растерялся.

– Ты, черноризец, знай свое место! – закричал он зло. – Ты с кем разговариваешь? Забыл, кто я есть?

Но в ответ старец только презрительно махнул рукой на боярина.

– А мне все едино! Меня давно жальник ждет. Не испугаешь! Зажился я на этом свете. Дальше погоста не снесут. А слова мои послушай, боярин. Ежели извет какой на отце Феоне, то ты в первую очередь наветчику первый кнут должен выдать, ибо он, по моему разумению, и есть крамольник, достойный смерти.

Разгоряченный спором Салтыков не нашел, что ответить старому монаху, и обиженно отвернулся от него, гордо скрестив на груди руки. Не дождавшись объяснений от боярина, Прокопий повернулся к Паисию и со всей своей энергией набросился на него.

– В последний раз говорю тебе, отец Паисий. Отпусти честного инока. Прояви волю во владениях своих. Изгони бесов прочь! Ты же сам не веришь в виновность отца Феоны. Мое слово в том тебе порукой будет. А нет, смалодушничаешь, ты знаешь, я не последний человек в Архиерейском совете и слов на ветер не бросаю.

– Монах, ты никак нам угрожать вздумал? – со злобной иронией процедил сквозь зубы Салтыков, вскакивая со скамьи.

На отца Прокопия движения телом, произведенные боярином, никакого впечатления не оказали.

– Это предупреждение, но, если хочешь, считай угрозой. Мне все равно! – произнес он, остывая от спора. – Что скажешь, отец Паисий?

Архимандрит потерянно и смущенно посмотрел на Прокопия и тихо проронил, пряча глаза:

– Да не могу я, отец благочинный. Ты сам не понимаешь, о чем просишь!

Старец, осознав вдруг, что все его усилия оказались напрасны, смерил своих собеседников холодным, презрительным взглядом и, схватив Маврикия за рукав подрясника, потащил к двери. В дверях он остановился и, поясно поклонившись Паисию, нарочито вежливо и желчно произнес:

– Благодарим покорно за гостеприимство. Вот уважили так уважили. Утром возвращаюсь в свою обитель. Не сомневайся, отец наместник, игумен Илларий скоро узнает, какое идолобесие здесь творится. Как встречают его лучших и проверенных иноков. Жди Архиерейского совета. Это все, что я могу тебе сказать на прощание.

После чего, легонько шлепнув по затылку зазевавшегося Маврикия, он вышел с ним вон, оставив дверь в покои архимандрита открытой.

Паисий, проводив старца потерянным взглядом, медленно прошел в угол комнаты и сел на лавку рядом с утратившим былое веселье Салтыковым. Какое-то время они сидели рядом молча и смотрели на пол, не выказывая никакого желания к общению. Наконец Паисий не выдержал и первым прервал затянувшееся молчание:

– Если бы ты знал, Борис как я устал за эти дни. Такое чувство, что все мы бегаем по кругу и не можем из него выбраться. Пробуем, а не получается. Словно кто-то очень хитрый не пускает, – вымолвил он устало и апатично.

Салтыков, задумчиво разглядывая дубовые доски пола, ответил не сразу.

– Понимаю тебя, отче. Это испытание. Каждому свое, но от этого никому не легче. Я устал не меньше тебя, но не могу все бросить. Надо закончить начатое.

Паисий, пристально глядя на осунувшееся вдруг лицо Салтыкова, тихо проронил:

– Мой отец любил говорить: «В долгой игре нет победителя». Мне кажется, что твоя игра здесь несколько затянулась.

Салтыков бросил на Паисия резкий, пронзительный взгляд, но первым не выдержал и, встав с лавки, ушел к окну.

– Не понимаю тебя. Что ты хочешь этим сказать?

Архимандрит, потупив свой взор в пол, устало сказал собеседнику:

– Не важно. Давай я скажу по-другому. Уезжай, Борис. Прошу тебя. Заканчивай свое следствие, забирай правых и виноватых и уезжай. Я опасаюсь за состояние умов моих иноков. Обитель бурлит. Мне все трудней удерживать насельников в повиновении. Еще немного, и все разбегутся на все четыре стороны. Ты понимаешь, что это означает смерть самой обители? Я не могу допустить этого.

Борис Салтыков стоял, смотрел в окно и улыбался.

– Хорошо, отче, – произнес он как можно более безразлично. – Не смею возражать. Я так и сделаю, как ты велишь. Завтра утром я заберу тело Глеба, Авдотью Морозову и арестованного инока. В Кострому поеду, к государю. Пусть царь решает, кто правый, кто виноватый.

Архимандрит встрепенулся и с надеждой посмотрел на боярина.

– Это правда? Завтра? Обещаешь?

Салтыков повернулся лицом в Паисию и, все так же улыбаясь, утвердительно покачал головой.

– Правда, отче. Завтра утром нас здесь уже не будет. Обещаю.

Отец Феона лежал на охапке соломы, прислонившись спиной к сырой, замшелой стене каменного колодца, в который был помещен людьми Салтыкова. Камера представляла собой крохотное помещение в ширину не более полутора саженей, а в длину и того меньше, в одну сажень. Дверь отсутствовала, входом служил узкий круглый лаз на уровне пола, в который узник протискивался вперед ногами, ломая ногти и сдирая кожу с рук. Лаз наглухо закрывался снаружи тяжелой кованой крышкой с засовом. Окнами служили две маленькие, обе в ширину кирпича, дырки под потолком, через которые в каменный мешок проникали чистый воздух и свет. Впрочем, учитывая величину окошек, и то и другое проникало в камеру весьма условно.

Лежа на прелой, подгнившей соломе, Феона размышлял о события девятилетней давности. Зима в тот год, казалось, будет вечной. Уже заканчивался март, а холода стояли январские, трещали почти крещенские морозы. Из-за восстания в провинции Москва осталась без продовольствия. Цены на московских рынках росли, как квашня на дрожжах. Наемники все чаще пускали в ход силу, чтобы запастись продуктами. В феврале на торгу произошла драка между москвичами и «литвой». Иноземная стража налетела на рыночную толпу с палашами. Пятнадцать москвичей были убиты на месте. Раненых вообще никто не считал. К тому времени недовольный столичный люд не сомневался более в том, что «Семибоярщина» доживала свои последние дни. Готовилось большое восстание. Правительство сознавало, что восстание на посаде может вспыхнуть в любой момент. Поэтому оно издало приказ об изъятии у москвичей оружия. В результате отобрали все, включая ножи и топоры. Тех, кто нарушал запрет, ждала смертная казнь. На городских заставах стража тщательно обыскивала обозы. Нередко она находила в телегах под мешками хлеба длинноствольные пищали и сабли. Их забирали и свозили в Кремль, а возниц топили в реке. Казни, однако, не помогали. Со всех сторон к Москве двигались отряды земского ополчения. Они незаметно стягивались в город. Глухими переулками по ночам возвращались в Москву стрельцы. Горожане охотно прятали их в безопасных местах. Переодевшись в городское платье, ратные люди терялись в уличной толпе и беспрепятственно проникали внутрь крепостных укреплений.

За неделю до Пасхи вместе с князем Пожарским пробрался в Москву и отец Феона. Их отряд сосредоточился на Сретенке, рядом с Пушкарским двором. Другие отряды растворились в плотно заселенных стрелецких и ремесленных слободах. Все было готово. Ждали только подхода главных сил ополчения, чтобы ударить сразу со всех сторон. И тут начались неприятности. Из Кремля пришла новость: поляки арестовали князя Андрея Васильевича Голицына, единственного человека в боярском правительстве, на помощь которого восставшие могли рассчитывать. Разведчики сообщили, что в Кремле и Китай-городе конные и пешие роты наемников встали по приказу в полной боевой готовности с оружием в руках, а верный польский холуй и предатель Мишка Салтыков стращал ляхов, заявляя, что ежели сегодня не побить русских, то завтра они побьют их. Сам же он того ждать не желал, а хотел взять жену и отбыть к королю. Наконец люди Феоны перехватили одного из тайных курьеров, посланных из Кремля за подкреплением. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что в рядах повстанцев орудует предатель. Изменника быстро вычислили, им оказался писарь Земского приказа Никита Рындин. Вот только взять его не удалось. Хитрый иуда, прекрасно знавший все тайны сыска, вовремя почувствовав опасность, сбежал под защиту кремлевских стен и иноземных штыков. Теперь у восставших не было преимущества первого удара. Все повисло на волоске.