Седьмая - Оксана Гринберга

Весной прорезались ноги, но представление о талии все еще было смутным. А вот летом…

Однажды, перебегая глазами от талии к талии, он встретился с другими глазами, большими и серыми. И влюбился сразу и навсегда, даже не рассмотрев толком талию с ногами. Он был выше ее на три сантиметра, и казался себе большим и сильным. За это любил ее еще больше.

А ей нравились высокие мужчины. Поэтому она ходила с высоко поднятой головой, тянулась своим маленьким личиком к проплывающим в вышине мужским лицам. Как подсолнух к солнцу. И тайно мечтала о двухметровом принце.

А этот, маленький, пусть пока будет. Должен же кто-то быть рядом.

Она любит его. Безмолвно, безнадежно.

А он любит пельмени. Со сметаной.

Зато ее любит мама, и ждет по вечерам с работы.

Маму любит ничейный кот, которому та выносит плошку молока.

Кота любит мальчик, бабушкин любимец, но папа против кота в доме. От кошек одни блохи, говорит он.

Папу любит сотрудница — старая дева, живущая с мамой.

А папа ест пельмени, и смотрит в окно.

За окном весна и девушки с немыслимыми ногами. Которых тоже кто-то любит, или вот-вот. Потому что весной все начинены любовью. Даже пельмени.

Они дошли до магазина, и мама сказала:

— Стой тут, никуда не уходи, я скоро приду.

И ушла. А он остался стоять. И стоял так довольно долго. Потом еще долго. Потом еще. Потом вдруг понял, что мама уже не придет. Никогда.

Сначала он тихонько заплакал. Но потом вспомнил, что мама не одобряет слез. И плакать перестал. Но тут же вспомнил, что мамы у него больше нет, и зарыдал в голос.

Вот почему-то плачешь глазами, а течет из носа. Он попытался вытереть сопли рукавом, но только размазал их по щекам. И от унижения, что вот стоит он с распухшим носом, весь в соплях и слезах, как выброшенный за дверь щенок, он завыл отчаянно и вдохновенно.

— Ты чего ревешь? — возле него притормозила тетенька с двумя красивыми пакетами.

— Мама ушлааааа — прорыдал он.

— Ну, раз ушла, значит, придет — сказала тетенька, порылась в пакете, сунула ему в руку пряник и пошла себе дальше.

Он машинально откусил от пряника, но жевать не смог, так как плакал и икал одновременно.

— Чей ребенок? — рядом возник маленький старичок в больших очках. — Мужчина, это ваш ребенок? — обратился он к лысому дяденьке.

— Зая, нам тут ребенка предлагают — сказал дяденька толстой тетеньке.

— С ума сошел? — сказала толстая зая. — Нам своих девать некуда — и поволокла дяденьку прочь. Домой. К детям.

Мальчик устал плакать, закрыл глаза, чтобы никого и ничего не видеть, и сел прямо на землю.

— Встань немедленно, простудишься — заволновался старичок. — Что же это делается? Ничейные дети на земле валяются. Вот оно — нынешнее поколение. Никакой ответственности. Надо милицию вызвать, пусть разберутся.

— Не надо никого вызывать — раздался рядом знакомый голос. Мальчика взяли за шкирку и поставили на ноги. Ткнули в нос платком — сморкайся. Потом быстро и ловко вытерли лицо и провели рукой по волосам так, как только мама умеет делать.

И они пошли домой. Обе руки у мамы были заняты сумками с продуктами, поэтому мальчик крепко держал ее за рукав. Он смотрел на маму и не мог насмотреться. И все время спотыкался.

— Смотри под ноги — сказала мама.

— Я так люблю тебя — сказал он. — Ты больше меня не бросишь?

Мама споткнулась. Потом остановилась, поставила сумки на землю и присела на корточки перед мальчиком.

— Балда — сказала она и поцеловала его в правый глаз.

— Рева-корова — сказала она и поцеловала его в левый глаз.

— Я никогда, запомни, никогда тебя не брошу. Нужно быть последней дурой, чтобы разбрасываться такими мальчиками.

Он сразу ей поверил. И всю оставшуюся дорогу уже не цеплялся за ее рукав, а скакал вокруг на одной ножке, забегал вперед и, оттуда, махал маме рукой — я здесь.

С утра у нее разболелся локоть. Правый. С чего бы? Не ударялась, не опиралась, тяжелого не таскала. Но болит ужасно. Хотела пожаловаться мужу, но тот успел открыть рот первым:

— Вроде бы в горле першит. Ну-ка, посмотри, что там?

Посмотрела. Там было темно, сыро и пахло окурками.

— Давай к окну подойдем — сказал муж.

Подошли.

— Не вижу ничего такого — сказала она. — Нормальное горло.

— Но я же чувствую — упрямился муж. — Дай зеркало.

Долго разглядывал.

— Может быть мне температуру померить?

— Давай я тебе заварю календулу — сказала она.

— Завари, завари — одобрил муж. — Пойду, пожалуй, прилягу.

Пошел. Прилег, с ноутбуком в обнимку. А она стала рыться в кухонном шкафу, где еще с прошлого года валялась коробка с сухими цветками календулы. Бабушка называла их ноготками.

«Почему ноготки?» — думала она, раздвигая на полках пакеты с макаронами и банки с крупами. Потом вспомнила, как, отцветая, календула образует круглые корзиночки. Если размять такую корзиночку в пальцах, она рассыплется на множество тверденьких полумесяцев, похожих на кошачьи коготки. «Вот — подумала она. — Правильнее будет коготки, а не ноготки».

Локоть болел все сильней, и она старалась действовать левой рукой. Неудобно, конечно, но если не спеша и осторожно — вполне. Коробка с коготками, то бишь, календулой, нашлась внутри большой фарфоровой кружки. Видимо, предполагалось, что в этой же кружке календулу можно будет заваривать.

Она поставила на газ чайник, насыпала в кружку оранжевый прах, бывший когда-то живым и цветущим, дождалась, когда чайник закипит, и залила прах клокочущей водой. Смотрела, как золотыми рыбками плавают в белом фарфоре разбухшие лепестки, тихонько поглаживала ноющий локоть.

— Скоро ты там? — слабым голосом обозначился муж.

— Сейчас, сейчас — торопливо схватила кружку правой рукой. Локоть выстрелил такой болью, что кружка полетела на пол, и, достигнув его, раскололась надвое. Золотые рыбки поплыли по линолеуму, норовя заплыть ей под тапки.

— Ну, что тут у тебя? — муж возник на пороге.

— Локоть болит — сказала она.

И, наконец-то, заплакала.

Ночное небо так обильно усеяно влажно мерцающими звездами, что, кажется, вот хлопни погромче в ладоши, и на плечи, как роса с придорожного куста, посыплются серебристые капли.