Дом свиданий - Леонид Абрамович Юзефович

Внезапно лицо Куколева осветилось какой-то новой мыслью. Он повеселел.

— Так-так, любопытно. Скажите-ка мне, господин Путилин, это Шарлотта велела вам никому не говорить о его якобы самоубийстве?

— Тут всякому придет в голову.

— Шарлотта, Шарлотта, не юлите… Вы видели моего брата мертвым?

— Естественно.

— И щупали ему конечности? Проверяли пульс?

— В этом не было нужды. Если бы вы там присутствовали…

— Зеркальце подносили ко рту? — перебил Куколев.

— Там был доктор.

— А вы ему доверяете, этому доктору? Не могли его подкупить? Как вам кажется, он человек честный?

Чем-чем, а воображением Иван Дмитриевич обделен не был. В мгновение ока оно услужливо развернуло перед ним следующую картину: Яков Семенович бесшумно встает со своего смертного ложа, вручает Крамеру конверт с деньгами, наклеивает усы, меняет одежду. Все это вполне могло произойти в то время, пока сам Иван Дмитриевич, не желая говорить с Крамером, сидел в соседнем номере. Впрочем, зачем такие сложности? Отчего бы покойнику не ожить прямо у себя на квартире? Ай, молодец! На спину и лапки кверху, чтобы потом и наследством попользоваться, и долги не платить. Добудет чужой паспорт, уедет со своей Шарлоттой и дочерью за границу… Нет, не может быть!

— Анекдотец есть, — усмехнулся Куколев, словно читая мысли собеседника. — Полицейский говорит бродяге: «У тебя, сволочь, паспорт фальшивый »

— «Никак нет. Паспорт настоящий, да вот сам я не тот».

— Но вы понимаете, что из этого следует? — спросил Иван Дмитриевич. — Если ваш брат жив, то ваша мать — мертва. Иначе ему не было смысла инсценировать свою смерть. Понимаете? Или он, или она.

Куколев опустил голову на грудь и долго не отвечал.

— Я понимаю больше, чем считаю нужным говорить, — сказал он наконец.

— Дело серьезное. Я бы все-таки попросил вас объясниться.

— Господин Путилин, поставьте себя на мое место. Мы братья, вместе росли. Такие вещи не высказывают вслух. Даже перед самим собой страшно быть человеком, который… понимайте, как хотите.

«Который, — мысленно продолжил Иван Дмитриевич, вспомнив при этом Каллисто, Аркада и Зеленского, — способен родного брата назвать матереубийцей…» Но как же легко этот человек забыл про барона Нейгардта! А ведь сам только что именно его обвинял в убийстве брата.

Куколев сжал руками виски:

— Господи, о чем я? Чушь, чушь, какая чудовищная чушь, Господи! Ступайте, господин Путилин. Я думаю, мы еще встретимся… Обратно дорогу найдете? Или проводить вас?

— Да я, знаете, — спокойно глядя на него, ответил Иван Дмитриевич, — как шел сюда, горбушку крошил и крошки за собой бросал. По ним и доберусь, если, конечно, птицы не склевали.

Выйдя на улицу, он увидел извозчичью пролетку, из которой вылезла и торопливо направилась к подъезду Нина Александровна.

— Были у моего мужа? — спросила она. — Не нашлась Марфа Никитична?

— Пока нет. Ищем.

— Благодарю вас, господин Путилин. Мы все безумно переживаем, особенно мои девочки. Они так любят бабушку Марфу! Моя мать всегда значила для них несравненно меньше.

— Не теряйте надежды. Мы делаем все, что в наших силах.

— Мне тут пришла одна мысль, — сказала Нина Александровна, провожая Ивана Дмитриевича к его пролетке. — Вернее, не мне, а Кате, моей младшей. Мы подумали: что, если с Марфой Никитичной прямо на улице случился удар? Вы же знаете, свекровь у меня женщина грузная, с такими чаще всего и бывает. Собралась к нам, а по дороге ей стало дурно. У нее мог отняться язык, тогда она не в состоянии объяснить окружающим, кто она, и подать нам весточку о себе.

— Этого нельзя исключить, — согласился Иван Дмитриевич.

— Я приехала предупредить мужа, что меня допоздна не будет дома, и взять его экипаж с кучером. Он доберется домой на извозчике, а я прямо сейчас начну объезжать городские больницы. Лиза с Катей уже отправились, я дала им лакея в провожатые.

— Если найдете, дайте знать в часть. Меня известят.

— Непременно, — пообещала Нина Александровна с такой проникновенной интонацией, словно вопрос о том, найдется ли ее свекровь, для самого Ивана Дмитриевича был вопросом жизни и смерти.

По дороге он опять заглянул на службу в надежде застать там Крамера, но тот уже уехал. Гайпеля тоже не было. Помнилось, впрочем, что вчера в «Аркадии» Гайпель к мертвому Куколеву не притрагивался, равно как и хозяин гостиницы, и горничная Наталья, и швейцар, и пристав Будягин, который составил протокол, даже не поднимаясь на второй этаж, не взглянув на покойника. Никто, кроме Крамера, его не щупал, не переворачивал, не давил на глазные яблоки, не проверял, туманится ли поднесенное ко рту зеркальце. Крамер же, сволочь, отлично знал, что Иван Дмитриевич избегает прикасаться к мертвецам, если в том нет прямой необходимости. Он, правда, один раз взял Куколева за руку, выискивая след ожога, но держал ее сквозь простыню. Теперь в пальцах оживало смутное воспоминание о том, что сквозь простыню рука была слишком теплая, к тому же как-то странно мотнулась, когда он ее отпустил, и, пожалуй, чуть дольше, чем нужно, качалась туда-сюда, пока окончательно не замерла в исходной позиции.

Иван Дмитриевич продолжал говорить, а Сафронов усердно строчил в своей тетради. Он уже не раз добрым словом помянул жену: перед поездкой сюда она заставила его изучить стенографию по новейшей системе Ипполита Прево. В первые дни, когда он только начал записывать рассказы Ивана Дмитриевича и еще не имел опыта, Сафронов порой опускал кое-какие несущественные, по его мнению, детали, которые, казалось, заведомо не смогут сыграть никакой роли в дальнейшем расследовании, но теперь старался ничего не упустить и стенографировал все подряд. Ни одна из его попыток по ходу рассказа отбросить что-то вроде бы лишнее и случайное себя не оправдала, с каждым днем становилось все яснее, что самое надежное — бездумно следовать за рассказчиком, как журавлиная стая следует за вожаком, без всяких компасов и астролябий ведущим свой народ в теплые страны. Писать нужно было точно так же, как Иван Дмитриевич жил, а он полагался не столько на собственный разум, сколько на случайность и судьбу.

Секрет его успехов состоял в следующем: то, что происходило с ним случайно, ни с кем другим, однако, не происходило и произойти не могло. Нечаянные встречи, пустые разговоры, необъяснимые порывы бежать туда-то и сказать то-то — все в итоге оказывалось исполнено смысла вовсе не потому, что он обладал особым природным даром провидеть будущее или по крупицам склеивать рассыпанную мозаику прошлого. Нет, его аналитические способности были не выше среднего. Как многие соотечественники, Иван Дмитриевич был крепок преимущественно задним умом, но почему-то все необходимое для поимки преступника липло именно к нему. Так мошкара толчется вокруг лампы, ибо в лампе горит огонь. Таинственное пламя, чье происхождение оставалось для Сафронова загадкой, трепетало в душе Ивана Дмитриевича, притягивая из темноты ночную нечисть и опаляя ей крылья. Даже сейчас, в старости, время от времени это пламя изнутри освещало его лицо с пышными седыми бакенбардами, а в годы юности пылало в нем, видимо, с неиссякаемой силой.