Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова

следовало уже только «Твой брат Кирилл», я передала по цепочке дальше. Пунктир нехотя выступал уже не над тоской, а над счастьем, этим действительно было сказано все, и большего я не ждала от писем, но писем ждала. Обещанное пространное вдогонку так и не пришло.

В конце июля мне позвонил Иван. Он только что говорил с Леонидом, их однокурсником и работодателем Кирилла. В штольне произошел обвал, когда там были несколько человек и среди них Кирилл. Слава Богу, погибших нет, хотя все в тяжелом состоянии. Начато судебное разбирательство, в случившемся обвиняют начальника участка, обвал произошел после окончания рабочего дня, среди пострадавших не было ни одного рабочего, посещение выработки было ознакомительным, его попросил устроить Кирилл – во всяком случае, по версии начальника участка. Установить правду можно будет, только когда хотя бы один из попавших под обвал придет в сознание и когда найдут Кирилла.

Найдут Кирилла?

Его единственного не смогли найти, когда вытаскивали пострадавших. Под вопросом: спускался ли он вниз вообще.

Но если внизу его не было, где он теперь? И где он был счастлив, отсылая последнее свое письмо.

Если бы Айзенэрцкий хребет мог вырваться с мясом из остова Средней Европы и приползти ко мне, чтобы я уткнулась лбом в его подножие, не мечтая о восхождении; и тогда я поняла, сколько нужно веры, чтобы осознать ее превосходящую облака нехватку.

Месяц ожидания шенгенской визы я словно шла по узкой, но светлой пустынной улице вдоль отвесной стены с очень толстой кладкой, не глядя на стену, но зная о параллельных моим шагах по ту сторону.

«Святое дуновенье / Вокруг его чела, / И в каменной геенне / Ночь для него светла»[10].

Свет был нимбом земли, ею стяженным и ею самой невидимым, над открытым из-под сходящей листвы челом августа, уже чуть восковым, уже подставленным для последнего поцелуя. Особенно по утрам это отдание без печали и жалобы, как долго убывающий резонанс короткого перезвона в очень высоком регистре. Вдруг впереди и сверху крошились узкие перья листьев, нарушая изображение тишины изображением шума, как если бы я оглохла, но еще помню звуки и слышу глазами. Эти потеря и растрачивание заранее притуплены, обезболивающе сполоснуты простотой, которая и есть конец и которой с собою прощается любая отмеренная пора, когда в ней еще не затеплилось начало следующей.

Небо над Штирией в канун осени было по-сентябрьски гладко-синим, но вдыхало дольный жар августа. Через затемненное окно экспресса, везущего меня из Гарца в Леобен, мой взгляд, вскоре понаторев до автоматизма, ловил, чтобы тут же отпустить, отбить куда-то дальше пастбище, раскатанное и приподнятое на подножье, оттеснив ельник выше; село, казавшееся своей собственной новенькой копией – теми же коттеджами под двускатной кровлей и той же церковью под шпилем или барочной луковицей, что двести лет назад, только построенными позавчера; широкую плоскодонную чашу, образуемую рекой с двумя вогнутыми изнутри берегами и газово-голубой пустотой между ними, когда мы ехали по мосту; и все это были нагрудные наградные знаки, которые выставляла перед собой и которыми отгораживалась от всех и вся как бы одна и та же гряда, обнажившая над лесами склона наморщенный гребень, как сращение головы и плеч.

Леобен безгрешно красовался и простосердечно хвастал – пасхальные яйца в обшитой зеленым плюшем корзине, расшитый, из пестряди подол немецкого мира. Европа северная, южная и центральная встречались здесь на площади с фонтаном и чумной колонной, где я нашла и забронированную гостиницу, ставшую моим домом четыре из пяти дней взятого за свой счет отпуска.

Я спросила девушку на рецепции, что известно о недавнем обвале и судебном процессе. Сюда дошли какие-то слухи, но в газетах ничего не пишут, видимо, по распоряжению властей. Я купила у нее билет на утренний автобус до Айзенэрца, разместилась в номере, но, вместо того чтобы отправиться к зданию Горного университета, легла поперек двуспальной кровати, и журчащий лепет улицы под балконом сделал со мной то, что делал прежде шумовой колтун: я перестала воспринимать его и себя и очнулась, только почувствовав усталость и желание спать.

Айзенэрц в сравнении с Леобеном, как всякий младший если не по возрасту, то по рангу город, был его убылью, убылью цвета, самоуверенности, звонкости, убылью сегодняшнего; он был строже и, хоть не менее подлинный своей стариной, правдивее ее. Если Леобен напоминал загоревшего летом в деревне городского школьника, то Айзенэрц – его двоюродного брата или скорее двоюродную сестру, привезенную из деревни, чтобы сесть за ту же парту.

У официанта в кафе на главной улице я спросила, далеко ли отсюда до шахты, на которой недавно произошла трагедия, о чем он, вероятно, слышал. Про обвал, да, что-то слышал, отсюда до шахты недалеко, но территория огорожена, посторонних не пускают, да и добыча приостановлена, скорее всего, она и не возобновится. Говорят, полученное золото низкого качества, и Австрия достаточно богата и без него, затраты на разработку и производство не окупятся.

Выйдя из кафе, я еще около часа бродила по городу, полуосознанно уводя себя за его пределы, от которых просматривались террасы железного рудника на месте срытой горы Эрцберг, поживиться болезненно-первобытным сходством которых с ацтекской пирамидой заворачивали сюда туристы. Как и Леобен, как все окрестные города, Айзенэрц был бережно подоткнут лесами в гнезде отрогов. Одна сплошная лиственная крона-кровля долины здесь на исходе лета была не подкислена желтизной и еще не прорежена, словно хвоя настоящего горного леса сверху переливала в нее свою сочно-темную зелень. Я начала подниматься в лес; на крутизне тропинки меня огибали спускающиеся группы туристов с рюкзаками и ручей, словно тоже уступая мне прерогативу подъема. Здесь соседствовали буки и лиственницы, без подлеска, и синеющая пустота, простота свободно обтекали стволы. Тропинка становилась отвеснее и ломалась как будто все резче, и скоро мне стало казаться, что на ногах оседает каждый пройденный метр. Я приметила бревно у ручья, чуть срезанное сверху, чтобы служить скамейкой. Звонко шептала, полоща камни, вода, и я думала о том, что сюда достигал рокот груженных породой грузовиков, когда те проезжали по шоссе.

Я закрыла глаза и представила картинку с охотником, выходящим из леса к радуге, и пустовавшее после тетерева-глухаря место чуть ниже по скату посадила фазана, настоящего, побежалостью оперения словно преобразущего радугу в своей груди. Тут же затрепетали переливом цвета его праздничного тельца и триумфального нашеста, и им навстречу возликовало перышко тирольской шляпы, и я почувствовала на щеках слезы.

Вечером я вернулась в Леобен, а на другой день тем же