Из блокнота в винных пятнах (сборник) - Чарльз Буковски

– Боже, – сказал я, – у меня яйца сегодня просто раскалились. Они как уголья, наполненные кокосовым молоком.

Ванна просто на меня посмотрела этими своими круглыми голубыми глазами, подняла пивную бутылку и сунула ее кончик себе в рот.

– Засос, – сказал я, – соси. Соси. У меня такое чувство, что я сейчас в трусы себе кончу.

Я смотрел, как пиво поступает ей в рот.

– Я твое говно жрать буду из молочной бутылки, чтоб только тебе сверло вставить.

– Буковски, ты так говоришь только потому, что считаешь себя великим поэтом.

– Только молочную бутылку достань.

Ванна лишь посмотрела на меня.

По лестнице от бассейна поднимались люди. Корнелия увидела меня и подошла. Я познакомил Корнелию и Ванну. Они посмотрели друг на дружку, как это у женщин обычно, немедленно сообразив, что я делал с каждой из них, или хотел бы сделать, или сделал бы.

Начиналось поэтическое чтение. Начал Даннинг – человечно улыбаясь, он снял шляпу, положил ее на пол, высыпал в нее мелочь из карманов. Затем принялся читать, ГРОМКО. Он орал. Даннинг был безумен и при этом неинтересен. Но он верил в себя, а это распространенная болезнь у писателей, как хороших, так и плохих. На самом деле у плохих гораздо больше веры в себя, чем у хороших. Даннинг неистовствовал. За него отчего-то было неловко – вроде как в постели у жены находишь бабуина; но тут по-настоящему и не разозлишься. Просто такое чувство, что тебя имеют, и с этим ничего особо не поделать. На свете полно Даннингов и бабла, Даннингов больше, чем бабуинов.

Затем поднялся один какой-то рохля и стал читать нечто под названием «каприз». Надо было полагать, что это понравилось его матери или подруге на антидепрессантах. Так мило, что вообще пустое место. Поэт был вполне уверен, что чарует всех, но чаровал только самого себя. Дочитал и сошел со сцены.

Другие пробовали и обламывались. Затем встала еврейская поэтесса, которую выгнали с работы за то, что прочла перед своим классом неприличный стишок, озвучила 2 плохих стихотворения и одно хорошее. Хорошее было не так уж и хорошо, просто после первых 2, Даннинга, Каприза и прочих оно было, как песок глотать, а не говно.

Настал мой черед. Ф. меня представил. К этому времени у меня уже все болело. Я сказал:

– Постойте… Мне надо выпить… – Сбегал к бару, но там на виду не было ни единой бутылки. У стойки сидела пожилая блондинка, без выпивки, и пялилась на меня, как будто у меня все мозги сбежали в ночь. – Чертова шмара, – прошипел я ей, – у собак отсасываешь…

Я описал круг к помосту и начал читать. Сначала я сказал им, что это место мне напоминает католическую церковь, а я бросил Католическую Церковь в 12 лет, потом прочел 3 стихотворения: одно про стриптизершу, одно про сексуального маньяка и одно про человека, который хотел вылизать женщине очко. Стих про стриптизершу был не обо мне.

Были и другие. Денег в шляпу для Пэтчена никто не клал, все эти богатые ублюдки сидели, засунув руки в карманы. Потом встал мужик, преподававший в колледже где-то в городе. Он был худшим за весь вечер. С ним читала его жена. То была пьеса – пьеса для двух актеров. До крайности незрелая и все не кончалась, не кончалась и не кончалась. Я вернулся к бару и обнаружил, что виски там под стойкой – и виски, и водка, и джин, и… Я начал смешивать 2 добрых виски с водой, а тут за стойку шагнула эта молодая брюнетка. Встала ко мне очень близко, уставила на меня 2 огромных карих глаза. Напрашивалась, в этом не было никаких сомнений. Я почувствовал, будто меня загнали в угол. Огляделся – и точно.

– Мистер Буковски, – сказала она, – ваши стихи были очень памятны. И смешны. Те остальные писать не могут, вы их прямо пристыдили. Я вас просто обожаю…

– Вы очень приятно сложены, – сказал я, – и молоды, и мне нравятся ваши глаза…

– Я ваша… – сказала она, – ебите меня.

– Что? – спросил я.

– Вы не ослышались.

– Сейчас? – спросил я.

– Нет, попозже…

– Прошу прощения, – сказал я. Взял 2 своих стакана и проскользнул вокруг нее. Вернулся к Корнелии и отдал один стакан ей. Преподаватель и его жена до сих пор читали свою пьесу. Потом она закончилась. Последней читала дама – хозяйка дома или дама мужа, хозяина дома. Она была не настолько плоха как преподаватель, но зверств, которые люди творят во имя Пэтчена, я никогда не забуду. Богатая дама дочитала, и все стали расходиться, большинство – не обращая внимания на шляпу для Пэтчена.

Я зашел за стойку бара и начал обслуживать 6 или 7 человек, что там сидели. На каждый стакан, что я смешивал кому-то, я смешивал и один себе и выпивал его. Потом меня понесло насчет мерзких богатеев и плохой поэзии, а также эгоистичных игр ради Кеннета П. Кое-кто решил, что это смешно. В общем – смеялись. Я огляделся – Корнелия вернулась ко мне, помогала мне выпивку начислять. Вскоре мы уже перепили всех, остались сидеть только мы с Корнелией. Похоже, в доме мы вообще остались одни. Я решил, что неплохая это мысль – прихватить бутылку виски, а потому отдал Корнелии пинту, чтобы сунула себе в сумочку, но тут появился муж дома: сбежал вниз по мраморной лестнице, твердя:

– О нет! О нет! О нет! – У него были седые волосы и седая бородка, и он вцепился в бутылку. Ну что, ничего больше не оставалось – только уйти. Когда мы вышли наружу, я сообразил, что оставил внутри ценную книжку Пэтчена. Позвонил в дверь, подпустил разговаривать Корнелию. Открыла нам богатая дама.

– Мы там забыли ценную книжку Пэтчена, – сказала Корнелия.

Богатая дама рассердилась. Мы вошли и забрали ценную книжку Пэтчена. Потом вышли снова. Машину мы оставили на верху дорожки, подниматься было далеко. Вокруг повсюду росли полынь и трава, везде камни. Долгий подъем, и мы несколько раз спотыкались.

– Не стану больше суетиться из-за Пэтчена, – сказал я. – Всё, хватит.

Корнелия бросилась на травянистый уступ, раскинула руки и ноги.

– Иди ко мне, – сказала она, – давай поебемся.

– Нет, – сказал я, – не здесь, боже мой.

– Слушай, Буковски, у нас тут звезды, и луна, и земля, давай ебаться.

Я помог ей встать. Прошли еще несколько ярдов, потом Корнелия опять бросилась на землю.

– Давай же, Буковски, поебемся. Пропиши мне. Воткни в меня свой крюк, папаша, дай поглядеть на эту свою колбасищу…

Я снова ее поднял. Она бросалась наземь еще раз или два, а потом мы пришли к машине. Вела Корнелия. Дороги домой я не помню, но вспомнил, как ложился в постель, а потом на мне оказалась Корнелия…

– Эта штука с Пэтченом, – сказал я, – становится монотонной. Терпеть больше не могу.

– Поцелуй меня, – сказала она, – поцелуй меня КРЕПКО!

– В конце концов Пэтчен же в Пало-Альто живет.

– Поцелуй меня… Поцелуй, а то ЗАОРУ!

Я ее поцеловал. Наверху, а потом все ниже и ниже. Стало получше. Затем я на нее забрался и воткнул, думая про то, как она расхаживает тут в своей красной пижаме и с длинными темными волосами, и с этими глубокими карими глазищами, что глядят, и глядят, и глядят… я совсем забыл про Кеннета Пэтчена. Я даже забыл кошмарную пьесу преподавателя. Забыл даже, что я поэт. Потом все закончилось, и я лежал на спине, слушая сверчков, на груди и на лбу – пот. Мы спасли скверную ночь. Пусть богатеи держатся за свой виски, а Кеннету почтой отправят те доллар 32 цента, что бросили в шляпу.