Восточные постели - Энтони Берджесс

— Возможно.

— Женщина в конце пути. Всегда женщина. Еще выпьем.

Поезд остановился в деревушке под названием Беранг-беранг. Прошел сикх, размахивая фонарем; редкие фонари освещали неизбежный пальмовый задник, босые ноги шлепали по платформе. Малайское семейство, нагруженное продуктами в картонных коробках, желторотый частный англичанин в тропическом зеленом, веселый юный китаец в грязных белых одеждах христианского священника — все сели.

— Следующая остановка моя, — сообщил торговец пивом. — Будут на станции ждать с медным оркестром. Давно не видали старика Томми. На угощение не поскупятся. Эй, — вдруг сказал он, тыча пальцем в Краббе. — Эй, вы. Не знаю, как вас звать.

— Да? — откликнулся Краббе.

— Давайте со мной. Не торопитесь?

— Я должен ехать в Мавас.

— Утром можете по дороге доехать до Маваса. Я-то знаю. Поверьте старику Томми. Знаю этот район как свои пять пальцев. Что у вас за дела в Мавасе?

— Человека убили. Террористы, наверно.

— Ох, ну, это ерунда. Ничего вы не сделаете. Нынче такого полно. Давайте, познакомитесь кое с какими приятелями старика Томми.

На Краббе внезапно нахлынуло облегчение, словно вода из душа. Он понял, что по каким-то причинам хочет отложить приезд в поместье Дарьян, и гадал почему. Дело не в трупе, который не похоронен. Не в необходимости принести официальные соболезнования родным, пообещать официальную помощь. Не в перспективе встречи с управляющим, трясущимся от виски, производя неприятное впечатление, которое придется скрывать. Не в мысли о неплохой возможности самому быть подстреленным, выйдя за шеренги долбильщиков и за здание школы. Это было нечто невидимое, неведомое и гораздо более основательное. И почему-то он понял это, читая стих Фенеллы в «Новом пресвитере».

— Да, — сказал он. — Большое спасибо. С удовольствием.

— Насчет ночевки никаких проблем, — заверил мужчина. — То есть, если спать будем, — подмигнул он. — Вас отлично устроят. Все сделают для приятеля Томми.

Тикус был маленьким городком с пальмовой лачугой аттап вместо вокзала. Но недолго ему оставаться маленьким городком (олово — деньги), о чем свидетельствовали плотные талии, плотоядные смешки, чистые белые брюки двух державших магазины китайцев, пришедших встречать доброго старину Томми.

— Что я вам говорил, — триумфально бросил он Краббе, — а? Медный оркестр и все прочее, правда? — И правда, мальчонка-сикх с пучком волос на голове, которому отец, начальник станции, поручил собирать билеты, сидел на платформе, дуя в губную гармошку. — Это, — сказал Томми тукаям, — мистер… э-э-э… Не знаю, как вас звать, — обратился он к Краббе. Китайцы приветственно похлопали Краббе по спине. Любой друг старика Томми — их друг. Они не говорили по-английски. Из преуспевающих животов чирикал чудовищно павший базарный малайский, пока все вчетвером шагали к поджидавшему «хиллмену», а Томми расспрашивал про старика такого-то и такого-то, и про старика такого-то и такого-то, не видел чертей столько лет.

— Старый черт! — взревел один из тукаев.

— Сам старый черт. Что ты для нас припас, а? Собрал девчонок-танцовщиц!

Ехали по главной улице под натриевым светом к грязному заведению, битком набитому сверкающими рефрижераторами, магнитофонами, подвесными лодочными моторами («Зачем, — удивлялся Краббе, — ведь реки нигде поблизости нету?») и бренди. Девушка-китаянка в пижаме, неся суповую чашку, возглавила шествие вверх по лестнице. Добрый старина Томми, идя прямо за ней в качестве почетного гостя, издал сквозь зубы резкий свист, сделал старый римский жест, жизнерадостно ткнув двумя расставленными задубеневшими пальцами в ее правую ягодицу. Тукай загоготали, девушка обернулась на верхней ступеньке, протестующе вскрикнула и кратко окрестила Томми горячей каплей из чашки. На его лысую голову упало несколько пластинок акульего плавника.

— Высоко ставит старика Томми, — воскликнул он. — Ха-ха. Моя девочка.

Два старца, усохшие реликты старого Китая, приветствовали Томми робким смехом, серьезно обменялись рукопожатиями с Краббе. Вшестером уселись за стол; ноги севшего на стул Краббе громко стукнулись об спрятанную плевательницу.

— Ха-ха, — прокричал Томми. — Урыльник не опрокинь. — Он всем распоряжался, жизнь и душа, причмокивая над супом, требуя больше соуса чили, торопя хозяев выпить бренди под устрашающий китайский тост: «Ям сень!»

— Ям сень!

— Ям сень!

Опрокинули бренди, чисто по полстакана, откупорили еще бутылки.

— Ты, — обратился Томми к Краббе. — Не знаю, как тебя звать. Знаешь, на самом деле не надо бы это пить. Хорошо тебе, ты перед фирмой ответственности не несешь, а я всегда при исполнении, всегда при исполнении. Надо бы пива. Да ладно, — добавил он, — всегда есть еще завтра. Ям сень!

— Ям сень!

За рыбным блюдом — что-то вроде рыбы-соль, изысканно сдобренной непонятным соусом, с гарниром из местных корешков и фруктов, — Томми стал сентиментальным.

— Чертовски хорошая фирма, — заявил он. — Всегда заботится о старике Томми, сразу распознает хорошего человека, с первого взгляда. Я жизнь свою отдал этой фирме. И она это знает. Никогда ее не подводил. И она никогда меня не подводила. Эй, гордячка, — бросил он бойкой накрашенной прислуживавшей девчонке, — иди посиди на коленках у старика Томми. — Но время для развлечений еще не пришло. Им еще предстояло есть кисло-сладкую свинину, волшебной нежности утку, креветок и фаршированную тыкву, личи в ледяной воде.

— Ям сень!

— Ям сень!

Одна из двух прислуживавших девушек, собирая со стола палочки для еды и грязные тарелки, что-то пропела Краббе. Тукай улыбались, слушали. Старина Томми попробовал подпевать, но ему шикнули.

— По-еврейски хотят, — сказал он. — Ну и ладно. — Мелодия была пентатонической, строгой, тонкой, как девичье тело, явно эротической, но эротику сдерживала и охлаждала простая чистая мелодическая линия. «Они цивилизованы, — думал Краббе. — Цивилизованы, невзирая на грязные потолки, на разбухшие окурки в ведре с водой». И чувствовал сквозь бренди, что это, возможно, единственная на свете страна для мужчины, которого интересует история. Какой немыслимый головокружительный сплав культур: исламские тексты ползут по Великой стене, двенадцатиногий бог смотрит сверху вниз с косоглазым нахмуренным благоволением.

— Необычайное смешение культур, — сказал он старику Томми.

— Я и сам так всегда говорю, старина. — Томми громко рыгнул. — Очень даже удачно. — Девушка, окрестившая его на лестнице, села теперь к нему на колено, непрестанно жуя жвачку. — Правильно, — одобрил он. — Иди к папочке. — Погладил ее тонкую ногу. — Все равно что с велосипедом ложиться в постель.

И у Краббе появилась теперь собственная, легкая, словно перышко, щебечущая ноша. Желание к китаянкам почти не возникало: даже на самом низком общественном уровне они были произведениями искусства, практически не пробуждая кинетических эмоций.