Ретушер - Дмитрий Стахов

– Нет… – отвечает отец.

– Нет? – Борис Викентьевич поворачивается к нему. – Нет? Ты смелый. Смелый и незаменимый. А незаменимых людей нет. Скажи, Генрих, ты тайком от меня не подсобрал негативов? Про себя не говорю. Скажи, не готовишь ли ты теракт, а? Скажи! – Он обхватывает отца за шею, притягивает к себе.

Тот пытается отстраниться, но сразу это ему не удается. Как два борца, они переминаются с ноги на ногу, постепенно сдвигаясь к другому столу, возле которого сидел отец, натыкаются на него, и от толчка шар начинает медленно катиться по поверхности стола.

– Не готовлю! – говорит мой отец.

– Врешь, сволочь! Врешь! – шипит Борис Викентьевич. – Ты смотри! Ты! – Он отпускает отца, который тут же ловит готовый соскочить со столешницы шар.

Ясное дело – у отца всегда было стремление избавиться от своего искусителя, от указавшего путь. Почему тогда он терпел столько времени? Почему не сделал этого сразу?

Наверное, потому только, что отцу действительно нравилось заниматься тем, чем он занимался. В другом месте у него просто не было бы таких возможностей. Правда, он предпринимал попытки уйти из НКВД, но скорее это было подспудным желанием продемонстрировать независимость, незаменимость.

У него, конечно, ничего не получалось.

Вот он навытяжку стоит перед письменным столом. За столом сидит Борис Викентьевич и что-то пишет. Отец неотрывно смотрит на его склоненную голову, и Борис Викентьевич наконец отрывается от бумаг:

– Ты еще здесь? А, да-да! – говорит Борис Викентьевич, выдвигает ящик стола, вынимает из ящика конверт, протягивает его отцу.

– Вот эти. Сегодня к вечеру. Иди!

Отец берет конверт, но остается на месте.

– Что? А, твой рапорт! – Борис Викентьевич широко улыбается. – Я им задницу подтер, Миллер. Понял? Ты что, еще ничего не понял? Иди. Вечером проверю твою работу!

Почему отец не освободился раньше? Почему он, раз уж все равно шел вперед и назад дороги уже не было, не начал использовать дар по своему усмотрению? Он бы мог достичь недостижимого, мог стать кем угодно, властителем, господином всего сущего, всего того, что может запечатлеться на фотоматериалах!

Власть так и играла на кончике его скребка.

Он ее не замечал? Не хотел замечать! Никогда не поверю, что он о ней не думал. Она же была близка.

Около полудня, лежа на спине, я проснулся, медленно открыл глаза, склонил голову набок. На стуле возле кровати покоились мои вещи вперемежку с ее вещами. Из кухни доносилось шипение масла на сковороде. Этот звук меня и разбудил. Я спустил ноги на пол – ее туфли лежали рядом с моими ботинками, – с трудом поднялся, стащил с кровати простыню, набросил простыню на себя и вновь сел: выпитое вчера вечером бродило в моей крови, пульсировало в висках.

Я обхватил голову руками, потер ладонями лицо и почувствовал: на меня смотрят. Она стояла в дверном проеме, мой халат был плотно обернут вокруг ее стройного тела, влажные волосы были забраны в пучок на макушке, выбившиеся из него пряди обвивали высокую шею. Еще не совсем Лиза, но очень, очень близко.

– Доброе утро, Генрих! – сказала она.

– Терпеть не могу это имя! – сказал я капризно: не иначе как похмелье!

– Завтрак готов, Гена! – улыбнулась она, давая понять, что прощает и мой каприз.

– Я плохо себя вчера вел? – спросил я с некоторой настороженностью.

– Ты выгнал своего друга, – сказала она.

– Кого? Кольку? О, черт! Почему?

– Вы начали спорить…

– О чем? О чем мне с ним спорить?

– О твоем отце.

– И что же?

– Он говорил – твой отец был болен. Ты говорил – здоров.

– Понятно, – протянул я. – А ты?

– Что я?

– Ты как думаешь?

– Он был здоров.

Тем утром меня можно было взять голыми руками. Устраивать на меня охоту, выстраивать загонщиков, вывешивать флажки или приманивать было лишним. Татьяна попала в точку: сходство с Лизой плюс ситуация моего полного раздрая. Втираться в доверие, плести кружева – во всем этом не было необходимости.

Даже когда я после завтрака начал довершать начатое, начал выворачивать на пол ящики из стеллажа, а потом складывать ворохи бумаг и фотографий в пакеты, она меня не остановила. Ей и это было на руку. Правда, увидев мое рвение и беспощадность к плодам многолетней работы, Татьяна спросила:

– Ты все это собираешься выбросить?

Я распрямился, брезгливо отряхнул пальцы.

Она сидела за рабочим столом. По-прежнему в моем халате, поджав под себя босые ноги. Она пила сок из высокого стакана, а на столе перед ней лежала фотография Андронкиной.

– Конечно! – Я кивнул. – Больше к этому не притронусь. Уж к скребку – точно. Зачем мне тогда это хранить?

– И что же ты будешь делать? – Она отпила глоток.

– Что-нибудь придумаю! Надо что-то поменять. Обязательно. Лучше всего – поменять все. И начать прямо сейчас. Поедем куда-нибудь? Просто – сядем в машину и поедем. Ты, я. Дорога накручивается на колеса.

– Очень поэтично!

– Я серьезно. Поехали? Можно позвонить ветеранам, бывшим сослуживцам отца. Он мне говорил – есть прекрасный пансионат. На берегу реки.

– Какой?

– Неважно! Вот только сожгу этот мусор, – я наподдал один из пакетов – и вперед! Ты как?

Она согласно кивнула. Таким образом, винить нужно только меня: я сам полез в петлю.

Мы выехали часа через три. Мне лучше было бы отлежаться, но отступать я не мог. Делая круг по двору, я увидел, как возле мусорных баков дотлевают выброшенные мною пакеты: всегда найдется пироман, который, поднеся спичку, якобы отрежет пути отступления. Нашелся он и на этот раз.

– Не жалко? – спросила она.

– Нет, – твердо ответил я. – В крайнем случае начну снова.

– А тебе уже хочется начать?

На этот раз я задержался с ответом.

Конечно, в том, что я вытащил свои материалы на помойку, была поза. Не выбросил же я следом за ними аппаратуру! И не позвонил шакалам: набежала бы целая стая, узнай хотя бы один, что Миллер собирается устроить распродажу.

Я посмотрел на Татьяну. Она улыбалась. Улыбалась и провоцировала, но тогда мне это в голову не пришло. Я подумал, что такими вопросами она хочет укрепить меня, поддержать.

– Еще не знаю, – сказал я.

– И поэтому ты положил в сумку фотоаппарат?

Я уже рулил по улице, собирался обойти стоявший у тротуара автобус.

– Не может быть! – Нажав на педаль тормоза, я чуть было не подставил свою «шестерку» под удар шедшей сзади машины. – Не может быть! Надо вернуться! Я его выложу!