Операция «Фауст» - Фридрих Незнанский

Передо мной стоял Ивонин. На этот раз он был в гимнастерке без геройской звездочки. И мне почудилось, что он другой, чем тогда, в бункере. Нормальнее, что ли.

— Какой Стален?

— Серый, Стален Иосифович.

Ах, вот что. Этого Серого звали Стален, Сталин-Ленин, два вождя в одном имени, не много ли?

— Можете передать: никаких бумаг, никаких сделок…

Я отвернулся к стене, не встал с нар.

— Эй, следователь! Как тебя? Турецкий, надо поговорить!

От этих нормально произнесенных слов я ощутил беспокойство. Какую-то новую форму страха, словно гиена обрела вдруг человеческую речь…

— Зачем говорить. Тем более здесь, в такой-то вот обстановке.

— Другого раза не будет, слышь, Турецкий! Я бы сейчас хотел.

Он не требовал, не угрожал, хотя был в выигрышном положении и запросто мог сейчас пырнуть меня финкой, как пырнул Ким. Или даже пальнуть в лоб между глаз. Он смотрел на меня, как смотрят мальчишки на старшего товарища, когда хотят поделиться своими проделками и попросить совета, как бы лучше их скрыть от родителей.

— Я не совсем понимаю, о чем говорить. О чем ты хочешь говорить со мною?

— Об этом деле. Об этой девчонке, как ее, Ким, что ли. Я ее убил! Это точно! Точно, говорю, ты расследовал.

— Ну и ну! — такого поворота событий я, признаться, не ожидал. — И за что ты ее убил!

Ивонин сел на нары, протянул мне пачку «Сэлем» и зажигалку.

— По уставу убил.

— По какому «уставу»?

Я закурил, и рот обволокло мятой. На зажигалке инициалы ИВ, Ивонин Владимир? Да, нет же, Игорь Викулов! Это та самая инкрустированная под серебро зажигалка инженера…

— Такая у меня профессия, — вздохнул Ивонин, — я военнослужащий, приказ выполняю, вернее, не приказ, а устав. У нас есть наша библия, «Устав афганского братства» называется. Там сказано, это я наизусть помню, память у меня отличная: настраивать отборную молодежь на смертельную войну не только на сегодня и завтра, но и на послезавтра… На первое место необходимо поставить преобразование общества с тем, чтобы избавиться от балласта в своей среде, а затем взяться за расширение и преобразование жизненного пространства, но и там проводить политику избавления от шлаков среди населения… Для страховки нравственной чистоты народ следует истреблять, худшие экземпляры, и поощрять кастовость, стратификацию… Поголовное истребление чужеродного начала — залог достижения благородного конца… Нет более благородного дела, чем быть солдатом. Интеллигент — раб мертвого разума, а солдат — господин жизни… Судьба человека равна его силе и его породе. И чтобы народу не выродиться, чтобы не стать рабами и роботами, надо возродить и утвердить навек здоровый и ведущий к истинному бессмертию культ — культ солдата, прошедшего испытание огнем и мечом в Афганистане. Для этого и учреждается наше «Афганское братство»…

Я был потрясен этим безумием.

— Но это уже было! Было! «Вся Европа у нас под ногами. Мы раса победителей! Долой евреев, цыган, славян и прочее!»

— Нет! — спокойно ответил он. — Такого еще не было. Наше братство решило уничтожить худшую часть населения, чтобы расцвела — лучшая!

— И сколько же вы хотите уничтожить? — холодея, проговорил я.

— Уничтожим семьдесят процентов. Может быть, даже восемьдесят. Зачем быдло? Быдло выполнило свою миссию, нарожало столько, что на земле не повернешься! Теснота! Самые лучшие идеи испоганены из-за тупости быдла. Оно выдвигает правительства, достойные его самого. А те, видите ли, берутся за реформы. Нельзя идти на поводу у масс. Это недостойно правительства. А если недостойны и правительства, то и их надо уничтожать…

— Как уничтожать? Вырезать ножами?

— Зачем ножами? — возмутился Ивонин. — Это было бы нерационально и… негуманно. Бактериология, радиация, химические средства.

— Не понимаю, как вы собираетесь все это делать? Кучкой солдат? И по какому принципу?

— По классовому принципу. Собрать быдло, трах-тарарах, нет их. Пример? Вот пример. Слушай. В один прекрасный день Сталин отдает приказ, приготовиться.

— Какой Сталин? Ты имеешь в виду — Стален? Стален Серый?

— Нет. Придет новый Сталин. Все должно быть как раньше. Ты знаешь, сколько у нас атомных реакторов? Пятьдесят один. Под пять закладывается взрывчатка, и бах… От взрыва-то погибнет мало, ну пара-тройка тысяч. А от радиации — миллионы…

— С каких же станций вы хотите начать?

— Первая — Чернобыльская, под Киевом. Дубна, под Москвой, два. Ленинград, Свердловск. Эти, пожалуй, легче всего подорвать. Репетицию мы провели хорошую. Одновременно взорвали московское метро и атомный реактор в Волгодонске. Про метро ты, наверное, сам знаешь. А про Волгодонск известно только посвященным и… тем, которые уже в раю. Можешь проверить.

Я слушал, не перебивая. С трудом переваривал слова, сказанные этим безумцем.

— А при чем тут эта девочка, Ким? Она-то вашему братству чем помешала?

На его лице возникла противная улыбка, та, давнишняя:

— А как же она не мешала? Ты сам посуди, Турецкий. Ты же следователь. Ей этот Дубов послал документы нашего братства. Секретные планы. Он продал нас. Получил свое. А она, сучка, обнародовать это хотела.

Я не мог слышать, как он говорил о Ким. Я закурил еще одну сигарету, вернул ему «Сэлем» и зажигалку. Он подбросил ее на широкой жлобской ладони и убрал в карман.

— А знаешь, ничего у вас не выйдет. Собираетесь уничтожить население, а сами зажигалки воруете Вы друг другу глотки перегрызете за банку черной икры.

Я думал, что он меня ударит. Но он захохотал, как тогда в буфете, — захрюкал, не открывая рта.

— А этот, напарник твой, с кем ты убивал Ким, кто он —? — солдат? Офицер? Он здесь, в Афганистане? Или в Москве?

Он прекратил хрюкать, долго смотрел на нагрудный карман моей ковбойки, как будто прицелился в самое сердце.

— Этого ты никогда не узнаешь…

— Почему не узнаю?

— А потому, Турецкий, что за тобой смерть пришла. Через пять минут явится прапорщик Цегоев и разрежет тебя на куски… И подбросит их к афганцам. Не нашим, а душманам. И объявят твоей маме, что погиб, мол, сыночек смертью храбрых… Может, посмертно звездочку отвалят. Как Дубову…

Снова меня везли куда-то, но не в грузовике, а в «газике», которым управлял Ивонин, а Цегоев — коренастый небритый мужик, — сидел, прижавшись ко мне и обдавая гнилым дыханием.

— Еще нэмножко патарпи, дарагой! — И он показал мне ряд желтых редких зубов, что, должно быть, означало улыбку.

Где-то я видел эту харю совсем недавно. И эти злые, звериные глазки. Я весь сосредоточился на воспоминаниях, как будто от этого зависела моя жизнь, мое спасение.