На службе зла - Роберт Гэлбрейт

Страйк пробормотал что-то нечленораздельное, надеясь, что это сойдет за признательность в адрес благодарной Маргарет.

– А кукие у вас дела со старой миссис Лэйнг? Не иначе как он еще что-то отчебучил, Донни, точно?

– Да вот пытаюсь его разыскать, – уклончиво ответил Страйк. – Не знаете, он, случаем, не вернулся в Мелроуз?

– Врать не буду, но, по моему рузумению, тут его нет. Приезжал он пару лет назад мамашу пруведать, а с той поры носу не кажет. Город-то маленький: кабы Донни Лэйнг приехал, уж мы бы знали, а то как же?

– А как вы считаете, миссис… Беньян – я правильно помню? – не согласилась бы…

– Да ей счастье с вами пузнакомиться, – взволнованно проговорил старик. – Нет, Валли, – обратился он к собаке, тянувшей его за калитку. – Хутите, я с ней сузвунюсь? Она в Дарнике живет, в суседней деревне. Что скажете?

– Вы меня очень выручите.

Страйк зашел вместе со стариком в соседний дом и подождал в безупречной чистоте маленькой гостиной, пока хозяин с придыханием говорил что-то в трубку под недовольный скулеж собаки.

– Она сама подъедет, – сообщил старик, прикрывая трубку ладонью. – Вы не вузражаете прямо тут пубеседовать? Милости просим. Жена чай пудаст…

– Спасибо, но у меня еще дела есть, – выдумал Страйк, не надеясь на полезную беседу в присутствии этого говорливого свидетеля. – Вам не трудно узнать: быть может, у нее найдется время пообедать со мной в «Портовой таверне»? Скажем, через час?

Неугомонность колли склонила чашу весов в пользу Страйка. Мужчины вышли из дома и двинулись обратно. Собака так натягивала поводок, что Страйку приходилось идти под гору быстрее, чем было для него комфортно. Только на подходе к рыночной площади он вздохнул с облегчением, когда смог распрощаться со своим новым знакомцем. Старик оживленно помахал и направился к реке Твид, а Страйк, теперь слегка прихрамывая, спустился дальше по главной улице, чтобы убить время до обеда.

У подножья холма он заметил еще один всполох кислотно-желтого с черным и понял, откуда взялись эти цвета на фасаде «Портовой таверны». Не обошлось здесь и без чайной розы: вывеска сообщала о местонахождении городского регби-клуба. Засунув руки в карманы, Страйк остановился перед низким парапетом и стал разглядывать ровное, бархатистое голубовато-зеленое поле, окруженное деревьями, сверкающие под солнцем желтые регбийные столбики, трибуны справа, мягко-волнистые холмы вдали. Поле обихаживалось с благоговением, как святое место; для такого маленького городка это было невероятно впечатляющее спортивное сооружение.

Глядя поверх бархатистой травы, Страйк вспомнил Уиттекера, вонючего, дымящего сигаретой в углу сквота, и лежащую рядом с ним Леду, которая раскрыв рот слушала его бредни, доверчивая и голодная, словно птенец, готовая, как сейчас понимал Страйк, проглотить любую чушь, которую нес Уиттекер о своей тяжелой жизни. В глазах Леды школа «Гордонстаун» мало чем отличалась от тюрьмы «Алькатрас»: стоило ли удивляться, что ее утонченного поэта выгоняли на улицу под дождем среди суровой шотландской зимы, толкали, вываливали в грязи. «Милый, зачем же регби… О, бедный малыш… тебя заставляли играть в регби!»

А когда семнадцатилетний Страйк (у которого вздулась разбитая на ринге губа) тихо фыркнул над своими тетрадками, Уиттекер вскочил и заорал мерзким голосом: «Я тебе посмеюсь, тупица!»

Уиттекер не терпел, когда над ним смеялись. Ему было потребно – нет, необходимо как воздух – преклонение; страх и даже ненависть он считал показателями своей власти, но насмешка указывала ему на превосходство других, а потому была невыносима.

«Попляшешь у меня, гнида тупая! Дослужился, видишь ли, до старосты, командир дебилов. Заставь его богатенького папашку денег дать, – переключался он на Леду, – отправим этого гаденыша в „Гордонстаун“!»

«Успокойся, милый! – приговаривала Леда и, напустив на себя строгий вид, требовала: – Не смей, Корм!»

Страйк встал из-за стола и принял стойку, готовый – нет, даже твердо решивший – дать по морде Уиттекеру. Оставался последний шаг, но мать, вклинившись между ними, развела их в стороны своими хрупкими, со множеством колечек руками.

Страйк поморгал, и яркое, залитое солнцем игровое поле, место невинных и волнующих состязаний, обрело прежнюю четкость. В нос ударил запах листьев, травы и теплого асфальтового шоссе. Медленно развернувшись, Страйк направился в сторону «Портовой таверны», чтобы поскорее выпить, но предательское подсознание еще не закончило свою работу.

Вид этого гладкого регбийного поля вызвал еще одно воспоминание: на него несется черноволосый, черноглазый Ноэл Брокбэнк, с «розочкой» из пивной бутылки в руке. Брокбэнк был массивен, мощен и быстр: крайний нападающий. Страйк помнил, как занес кулак, выстрелил им вдоль зазубренного бутылочного горлышка, как впечатал удар в тот самый миг, когда зазубрина коснулась его шеи…

Перелом основания черепа – так сказали медики. Кровотечение из уха. Тяжелая черепно-мозговая травма.

– Йопта, йопта, йопта, – бормотал Страйк в такт своим шагам.

Лэйнг, вот кто тебе нужен. Лэйнг.

Под металлическим галеоном с ярко-желтыми парусами Страйк вошел в дверь «Портовой таверны». Вывеска внутри гласила, что это единственный паб в Мелроузе.

Обстановка сразу подействовала на него благотворно: теплые цвета, сверкающее стекло, надраенная латунь; ковер с приглушенным коричнево-красно-зеленым лоскутным рисунком, натуральный камень стен. Повсюду – свидетельства спортивного помешательства местных жителей: черные доски с расписанием предстоящих матчей, несколько огромных плазменных экранов, а над писсуаром (которым Страйк охотно воспользовался после многочасового воздержания) – маленький, вмонтированный в стену телевизор, на случай если пузырь переполнится в критический момент игры.

Помня про обратную дорогу до Эдинбурга в неудобном хардэйкровском «мини», Страйк взял себе полпинты «Джона Смита», устроился на кожаном диване лицом к стойке и приступил к изучению заламинированного меню в надежде на пунктуальность Маргарет Беньян – он только что осознал, как сильно проголодался.

Она появилась буквально через пять минут. Хотя он уже забыл, как выглядела ее дочь, а саму миссис Беньян не видел ни разу в жизни, она с порога выдала себя выражением лица – настороженным и вместе с тем ищущим. Страйк поднялся из-за стола, и она неверной походкой двинулась вперед, обеими руками сжимая ремешок большой черной сумки.

– Значит, это действительно вы, – задыхаясь, выговорила женщина.

Лет шестидесяти, невысокая, хрупкая, очки в металлической оправе, плотные кудряшки химической завивки.

Страйк протянул большую ладонь и пожал слегка дрожащую, холодную, узкую женскую руку.

– Ее отец сегодня в Хэвике, прийти не сможет, но я ему звонила, он просил передать: мы никогда не забудем того, что вы сделали для Роны, – на едином дыхании проговорила она и села на диван рядом со Страйком, не сводя с него благоговейно-тревожного взгляда. – И никогда не забывали. Мы читаем все, что пишут о вас в газетах. Как мы переживали, когда вы потеряли ногу! А уж то, что вы сделали для Роны… То, что вы сделали… – Ее глаза вдруг наполнились слезами. – Уж как мы были…