Рулетка судьбы - Антон Чиж

Сидеть на стуле в темноте было куда скучнее недавнего ночного бдения в мягком кресле лучшего номера гостиницы «Славянский базар»[31]. Он взялся читать письма под лунным светом, но каждое слово приходилось угадывать. Пушкин оставил бесполезное занятие. Настала скука ожидания. Маятник пугливо отбивал каждую четверть часа. И в тишине раздражал чрезвычайно.

Пребывать в безделье больше не было сил. Пушкин сходил на кухню, выбрал кастрюлю среднего размера, прихватил новую свечку и соорудил потайной фонарь оригинальной конструкции: на другом стуле положил кастрюлю набок, поставил в ней свечку и прикрыл сюртуком, как навесом. В сорочке и жилетке не было холодно. Нетопленый дом еще не промерз, а случись схватка – лишняя одежда будет сковывать. Фонарь получился как нельзя лучше. С улицы, если заглянуть в окно, света не видно. Пушкин проверил, стоя у каждого из трех подоконников так, как может заглядывать осторожный гость. От двери в гостиную – тем более. Пятнышка света достаточно, чтобы коротать ночь.

Достав блокнот, Пушкин стал рисовать формулу сыска. Загадочное изобретение, которое никто не видел (ну почти никто), выглядело чрезвычайно просто: несколько кругов, один в другом, и таблицы рядом. В таблицу по горизонтали вносились все известные лица, причастные к делу, без разделения на свидетелей и подозреваемых. Записывались не своими фамилиями или сокращениями, а значками. Чтобы посторонний ничего не понял. По вертикали, тоже значками, вносились возможные причины, приведшие к преступлению. Каждый квадратик таблицы помечался знаком плюс или минус.

С кругами было немного сложнее. По диаметру самого верхнего были выписаны цифры. Чтобы не давать чужому любопытству разобраться, цифрами зашифровывались имена из таблицы. В секторе между первым и вторым кругом размещались геометрические значки, шифровавшие причины преступления. Между вторым и третьим кругом Пушкин вписывал иероглифы, означавшие улики. В середине третьего круга была точка, или жертва. К ней тянулись линии, соединявшие цифры и значки, заключенные в окружностях. Со стороны формула сыска казалась полным хаосом, в котором невозможно ничего понять. Зато создатель формулы читал ее, как раскрытую книгу. Математической машиной, которую Пушкин создал, надо было уметь пользоваться.

Под светом потайного фонаря он стал вписывать значки и соединять некоторые из них линиями. Карандаш, сточенный наполовину, покорно отдавал грифель бумаге. Пока радоваться было нечему: формула получалась кособокой, некрасивой, а значит, неправильной. Красивая формула всегда указывала на преступника. Красота в математике соответствует правильному решению. Тут же красоты близко не нашлось. Отложив блокнот, Пушкин взялся за письма.

Богатую тетушку усиленно поздравляли с праздниками. Письма были краткими, но переполнены комплиментами и благими пожеланиями. Фудель, Лабушев и даже мадам Львова были чрезвычайно любезны. Впрочем, тетушка Пушкина более вспоминала молодые годы. Вероятно, в последнее время они встречались нечасто. Пушкин испытывал странное чувство, когда читал ее немногие письма. Как в детстве, когда подглядывал в замочную скважину. В пачке сохранилось письмо от Амалии. Сестра пожелала Терновской радостно встретить Рождество и новый, 1889 год, передавала привет от мужа и Настасьи, которая «очень скучает по тете и мечтает снова у нее погостить». Последней в пачке оказалась записка, сложенная полам, без конверта. Пушкин развернул.

Округлым женским подчерком было выведено:

«Анна, прошу тебя образумиться. Так дальше продолжаться не может. Мы живем через забор и не общаемся уже два года. Прошу тебя забыть нашу глупую ссору. Хотя бы ради Прощеного воскресенья… Мы родные сестры, так нельзя. Это, в конце концов, неприлично. Вадим, наш милый мальчик, шлет тебе привет с Кавказа, он служит отлично. Скоро будет произведен в чин штабс-капитана… Давай забудем эту глупую ссору и помиримся. Прошу у тебя прощения за все прегрешения мои, вольныя и невольныя. Заходи в любой час, я всегда дома. Очень жду тебя!

Твоя сестра Вера».

Записка относилась к весне прошлого года. Наверняка Вера Васильевна всунула ее в дверную щель. Неизвестно, ответила ли Терновская на призыв к примирению. Зато стало известно другое: кто живет за каменным забором. И какую фантастическую промашку допустил чиновник сыска. Пушкин раскрыл блокнот и внес несколько значков в формулу. Что делать дальше: тихо сидеть в ловушке до утра?

На часах было полдвенадцатого. Для визита полиции любое время годится.

Выйдя на крылечко, Пушкин огляделся. За деревьями сада просматривался переулок. Незаметно, что кто-то прячется в темноте. Он не стал поднимать городового свистком, а быстро прошел мимо шести окон Терновской и направился к особняку ее сестры.

Забор делал поворот, ограждая сад соседнего дома. На Большую Молчановку смотрело три окна. В задернутых шторах Пушкин заметил щелочку света. Вход и крыльцо были с левой стороны. Он требовательно подергал веревку звонка. Послышалось шарканье, из-за двери высокий женский голос спросил: «Кто там?» Одинокая дама ночью не открывала. Пушкин обратился к ней по имени-отчеству и сообщил, что пришел от пристава Нефедьева.

На пороге, прикрываясь от холода дверью, стояла невысокая дама довольно крепкого сложения. Теплый халат был накинут на пеньюар, а седеющая голова густо усыпана газетными папильотками: дама еще заботилась о буклях. Что для ее возраста было довольно мило. Сходство с сестрой проглядывало в лице не слишком явно. У Терновской черты куда более грубые: крупные скулы, тяжелый подбородок.

Пушкина оценили не самым приветливым взглядом.

– Что вам угодно?

Голос ее был на удивление юным.

– Мадам Живокини, вы позволите пройти?

– Зачем же? Для чего вас Нефедьев послал? Этот жулик в погонах… Я ему так в лицо и сказала…

– Дело касается вашей сестры, госпожи Терновской…

– Такой сестры у меня нет и знать ее не желаю!

Если бы Пушкин не подставил ногу, дверь бы захлопнулась.

– Разве вы ничего не слышали? – спросил он.

– Слышать не хочу этого имени… Уберите вашу ногу… – Она принялась выталкивать тапкой его ботинок и давить дверью.

– Мадам Терновская умерла в ночь на первое января, – сказал Пушкин, не уступая позицию. – Завтра, третьего января, оглашение завещания. Мне поручено задать вам несколько вопросов…

Живокини оставила створку.

– Анна умерла?

– Примите мои соболезнования…

Хозяйка повернулась и пошла в дом, позволяя полиции поступать, как вздумается. Пушкин закрыл дверь и долго раздевался в прихожей, осматривая обувь и верхнюю одежду Живокини. За такой срок могло и высохнуть. Он вошел в жарко натопленную гостиную. И как будто попал в дом Терновской. Обстановка, обои, шторы, безделушки, мебель походили как родные. Если у Терновской обои были в мелкий розовый цветочек, то у Живокини в мелкий желтый. У одной сестры шторы темно-бордовые, у другой – темной охры. И так далее. Отличие было в фотографиях. Мадам Живокини украсила стены портретами мальчика, потом юнкера, потом корнета, поручика, лейтенанта и, наконец, штабс-капитана артиллерии. Молодой офицер был хорош собой. Порода Терновской в нем просвечивалась даже четче.