Джонни-ангел - Даниэла Стил

— Еще рано, мама, — негромко сказал Джонни. — Тут спешить нельзя, нужно двигаться постепенно. И для начала Бобби нужно привыкнуть разговаривать с вами. Впрочем, много времени это не займет, — добавил он и привычным жестом взъерошил брату волосы. — Бобби делает большие успехи. Например, сегодня утром он сказал мне одно очень интересное слово…

Тут Бобби хихикнул. Ему было совершенно ясно, что, как бы ни были рады его родители тому, что он снова начал говорить, произносить это слово ему все равно не разрешат.

— А папе можно сказать?.. — Элис стало почти физически плохо при мысли о том, что ей нельзя поделиться с мужем этой потрясающей новостью. Она-то знала, что Джим уже потерял надежду, и теперь известие о том, что с Бобби снова все в порядке, могло бы в буквальном смысле вернуть его к жизни. И все же, поразмыслив, она решила положиться на мнение Джонни.

Они еще некоторое время сидели все вместе на полу в комнате Бобби и разговаривали — очень тихо, чтобы никто не услышал. Вскоре, однако, за дверью послышались шаги, и в комнату заглянула Шарли.

— Между прочим, мама, твое печенье сгорело, — сообщила она нарочито бесстрастным голосом. Шарли не заметила ни Джонни, ни выражения радости на лице матери. Она видела только Элис, которая сидела на полу и разговаривала с Бобби, машинально крутя в руках какую-то игрушку. Шарлотта, конечно, знала, что ее мать постоянно пытается разговаривать с младшим братом, надеясь, что так речь вернется к нему скорее, однако сама она считала, что это бесполезно и что Бобби, скорее всего, никогда не сможет разговаривать, а если все-таки будет говорить, то, скорее всего, очень медленно и косноязычно.

— Я вынула его из духовки, — добавила она, — но, боюсь, от него остались одни угольки. Да и кухня вся провоняла дымом, — с укоризной добавила она и ушла. Когда дверь за ней закрылась, Элис поднялась с пола и крепко расцеловала обоих сыновей. Пообещав Джонни хранить секрет столько, сколько потребуется, она поспешила в кухню, думая, однако, не о погубленных печеньях, а о том, как обрадуется Джим, когда узнает, что его сын заговорил.

За ужином, когда все сели за стол, Элис то и дело поглядывала на Бобби, а он заговорщически улыбался ей в ответ. Оба чувствовали себя куда ближе друг к другу, чем вчера — чем даже час назад, — и это было понятно. Ведь теперь у них был общий секрет и общая радость. Вернее, две радости… Первая заключалась в том, что Джонни снова был с ними, а вторая — в том, что Бобби сумел справиться с тем, что мешало ему говорить, и сделал первый шаг к нормальной жизни. Сам он, правда, вряд ли понимал всю важность этого события, зато Элис это хорошо понимала и радовалась не только за себя и за него, но и за всю свою семью.

После ужина Бобби еще долго сидел с матерью в кухне. Он не сказал ей ни слова, но, убирая со стола, Элис чувствовала, что их сердца стучат в едином ритме, и надеялась, что отныне так будет всегда и они никогда больше не вернутся к холодному отчаянию, горю, взаимному отчуждению и безмолвию.

— Я люблю тебя, Бобби, — шепнула она сыну, когда последняя тарелка была вынута из моечной машины и отправлена в шкаф. — Я очень тебя люблю!

В ответ Бобби крепко обнял ее и прижался к ней всем телом. Когда же он разжал объятия и отступил немного назад, Элис увидела, что он улыбается счастливой улыбкой, которая, казалось, разогнала вечерние сумерки и осветила ее жизнь на много лет вперед.

День благодарения в доме Петерсонов ничем особенно не отличался от обычных дней. Элис от души жалела, что не может рассказать ни мужу, ни дочери о Джонни. В день праздника Джонни много играл с Бобби, а ближе к вечеру спустился к матери в кухню и уселся на краешек стола, умильно поглядывая на индейку, которую Элис только что достала из духовки и пыталась разрезать на части. Джим к этому времени уже выпил, и Элис не рискнула доверить ему разделочный нож — он мог не только испортить главное праздничное блюдо, но и пораниться сам.

— Отлично получилось, мам! — с восхищением заметил Джонни. — От одного запаха можно сойти с ума. К тому же в этом году индейка явно больше, чем в прошлом. Почему?

— Потому что меньше я найти не смогла, — улыбнулась Элис, разделывая птицу и облизывая пальцы.

Джонни наклонился к блюду и втянул в себя аппетитный аромат.

— Смотри не разлей соус, — предупредила Элис.

— Что не разлить? — удивленно спросила Шарлотта, появляясь в кухне.

— Соус. Нет, Шарли, это я не тебе. Я… — Элис была так занята, что на несколько мгновений совершенно забыла о том, что дочь не только не видит Джонни, но и не подозревает о его присутствии.

— С кем ты разговариваешь, мама? — с тревогой спросила Шарлотта. — Сама с собой, что ли?

— Ну… вроде того… — спохватилась Элис. — Я просто думала вслух.

— А-а-а… понятно, — протянула Шарли и, положив на тарелку порцию сладкого картофеля, удалилась с удрученным видом. Теперь она была совершенно уверена, что ее мать помешалась. Один ее брат погиб, второй стал немым, а отец уже к обеду набрался до такого состояния, что не мог ответить на простейший вопрос. Праздновать ей совсем не хотелось, но она все же не удержалась и вернулась в кухню за клюквенным желе. На ногах у нее были мягкие теннисные туфли, и двигалась она почти, неслышно. Когда Шарли вошла, мать стояла у кухонного стола, повернувшись спиной к двери, так, что видеть дочь она тоже не могла. И вдруг Элис отчетливо сказала:

— Перестань, слышишь?!

Услышав эти слова, Шарлотта вздрогнула. С каждым днем она все больше убеждалась в том, что ее мать сходит с ума, и вот теперь это… А Элис, которая по-прежнему не замечала ее присутствия, добавила добродушно-ворчливым тоном:

— Я тебя просто прибью, если будешь трогать печенье. Оно еще не остыло!

— Я не собиралась трогать твое печенье! — машинально отозвалась Шарлотта, и Элис, вздрогнув, повернулась к ней.

— Да-да, конечно… — пробормотала она в замешательстве и покраснела. — От этой готовки у меня просто голова кругом идет.

— А по-моему, готовка здесь ни при чем! — заявила Шарлотта. — Я давно уже заметила… Ты разговариваешь сама с собой, мама. Может быть, тебе стоит посоветоваться с врачом, попринимать какие-нибудь лекарства?

Но в глубине души она боялась, что одними лекарствами делу не поможешь. Элис разговаривала сама с собой подобным образом уже больше двух месяцев, и Шарлотта догадывалась, в чем тут причина. Ее мать беседовала со своим погибшим сыном — должно быть, ей чудилось, что он снова здесь, рядом, и хотя сама Элис, безусловно, находила некоторое облегчение в этих разговорах с совершенно пустой комнатой, Шарли пугала эта новообретенная привычка матери.

И она была не одинока в этом своем убеждении. Даже отец, который обычно не замечал ничего, что творилось дома, — и тот обратил внимание на то, что его супруга ведет себя странно. Самой Элис он, правда, ничего не сказал, зато Шарлотте признался, что по вечерам, уединившись в спальне, ее мать почти все время разговаривает сама с собой. Один раз ему даже удалось подслушать целый разговор — вполне осмысленный и логичный, вот только никакого собеседника у Элис не было. Она разговаривала с пустотой и отвечала на вопросы, которые никто ей не задавал.