Вечная жизнь Лизы К. - Марина Вишневецкая

– Видишь?

– Ну.

– Я еще в первом классе решил, что ты будешь моей женой.

И зачем-то сделал спортивный захват. Он не умел иначе. Она трепыхнулась, а Саня уже надевал на ее безымянный палец кольцо.

– Что ты делаешь? Тебе мама сказала? – и вырвала руку.

Кольцо долго катилось по гулкому полу. И он, как в рапиде, страшно медленно его догонял, возле самой решетки схватил, разогнулся, сдул с бриллианта пылинки:

– Ну сказала. А хотя бы и не сказала!

От бессилия захотелось реветь. Даже Москву можно было умерить, отменить, вообразить картонным макетом. Но урезонить маму было нельзя. Она была тут, она дергала Саню за ниточки. От ее невидимого пинка он вымученно вздохнул:

– Я же люблю тебя… Москва – это еще не все. Хочешь, будет весь мир!

Стало даже смешно: ради этой пафосной фразы он морочил ей голову суперклиентом? а она, ломая ноги и шпильки, верила и неслась? а они – кто они, было не так уж и важно, – ради этой минуты даже не помыли стекло – трехслойное, суперпрочное, сделанное в Китае, между слоями – какой-то специальный газ, пали хоть из катапульты – все выдержит. Саня еще какое-то время погордился стеклом и сдвоенным уникальным фундаментом, который то ли уже внесли, то ли вот-вот внесут в «Книгу рекордов Гиннесса». А потом оказалось, что на строительстве этой башни работает Макс, их с Кириллом дружбан. Он вышел из-за опорной колонны – он «случайно» оказался на этаже, – весь такой деловой, в сине-оранжевом комбинезоне – и громко, с деланым удивлением присвистнул. А Саня его попросил их с Лизой запечатлеть на фоне Москвы. И для второго кадра сложил из пальцев сердечко так, чтобы в нем оказалась их школа, – и Макс с неловким смешком исполнил и этот каприз.

То, что младенцу приказано выжить, было, с одной стороны, хорошо – Лиза ведь тоже убивать никого не хотела. Так что в конце концов они расписались. Но засада была в другом – она не хотела вообще ничего: ни в загс, ни без загса, ни в эмиграцию, ни за мужем в Сибирь, ни в абортарий, ни в дважды матери-одиночки. Но больше всего – и в ее положении это было все-таки странно – Лиза боялась навеки остаться подружкой Кана, неотменимого, неистребимого, как коммунист в одноименном советском классическом фильме режиссера Ю. Райзмана.

Он изредка присылал ей ни на чем не настаивавшие эсэмэски: имя твое – ах, нельзя; имя твое – пять букв… И раз в две недели звонил в домофон, обычно после полуночи, Саня в ответ смачно его посылал. И Лиза ловила от этого ни на что не похожий кайф, мучительный, тянущий, словно боль внизу живота, но от этого почему-то вдвойне балдежный. Викешка все лето сидел с бабулей на даче и жалобно выводил в телефонную трубку: забери меня отсюдова к вам, я – обезьяна Люси, моя фамилия Шимпандзе! Но Лиза ввиду надвигающегося отъезда безостановочно закрывала хвосты, которых из-за выпускных майско-июньских утренников и вечеров набралось выше крыши. Иногда Саня просил ее сходить посмотреть, «как оно там вообще у людей бывает». В переводе с его заплетающегося на общепринятый русский это значило попасть в зал заседаний или хотя бы потусоваться возле.

Знаменитое «басманное правосудие», разбиравшееся с мерами пресечения для задержанных, обитало в двухэтажном желтеньком домике, ничуть не похожем на суд. Мимо, из-за узкого тротуара впритык, носились машины и шелестели троллейбусы, и люди, пришедшие, как и Лиза, поболеть, присмотреться и разузнать – девочки-мальчики из растерявшихся, тетеньки-дяденьки покрупнее и порешительнее, с белыми ленточками на сумках, портфелях, на сарафановых лямках, а у одной тревогой иссушенной женщины и папильоточно, в волосах – невольно жались друг к другу, сообщая скороговоркой все, что знали к этой минуте: дело ведут больше шестидесяти следователей… и через мгновение: около ста! каждому велено посадить не меньше двух человек; а кто-то тут же из-за плеча: ха, минимум четырех! Часть полицейских, выставленных в районе Большого Каменного моста, специально не была экипирована необходимой защитой – это Лиза уже пересказывала Сергиевичу сложенное из отдельных фраз, – так что, когда со спины на них напрыгнули провокаторы, говорят, их было около тридцати, началась потасовка, полицейские озверели и тогда уже приступили к месилову… Ничего из услышанного невозможно было проверить, но Саня верил всему, самому худшему – просто-таки со страстью. Дважды плакал, накрывшись подушкой. А Лиза отпаивала его валерьянкой и все не могла понять, как ее угораздило подписаться на этого человека.

С третьего раза получилось пробиться в зал. Из-за давки и круговращения журналистов – усесться в удобном втором ряду. Задние, судя по вздохам и взмахам газет, погибали от духоты. До Лизы из зарешеченного окна дотягивалась струйка воздуха, правда, вместе с уличным шумом. Наконец привели «подсудимого» – это было невероятно, в наручниках, просто парня, симпатягу и крепыша, в джинсах и кожаной куртке, от Сани едва отличимого… даже куртка у Сани была такая же, только у парня табачного цвета, а у Сани – шафран. Ввели и заперли, как Пугачева, в железной клетке – и мир от этого сразу распался на пиксели, зарябил и ослеп, а когда снова сложился в какую-никакую картинку, в клетке был уже Сергиевич. Только звали его Олег. И он улыбнулся Лизе радостно и по-свойски. И хотя очень скоро стало понятно, что смотрел он на девушку, сидевшую перед ней, – свою девушку, даже, наверно, жену, и она ему тоже сияла в ответ, только глаза у нее были влажные, и, чтобы вдруг не моргнуть, девушка чуть закинула голову и почти не дышала… Обвинитель делал упор на то, что у задержанного есть загранпаспорт (и мама в Германии, думала Лиза, зовут Алевтина Ивановна) и, значит, отпускать его под подписку нельзя. Адвокат говорил, что его подзащитный и вообще был задержан не на Болотной, но бесстрастный судья – лысый шар головы на гранитном постаменте из мантии – не позволил ему даже закончить фразы. Фразу закончила девушка, она обернулась к Лизе и, захлебываясь, словно тоже боясь не успеть, сказала, что все так и было, его задержали возле метро «Театральная», он вышел там из метро, просто вышел, ему нужно было попасть в «Метрополь»… А судья в это время чеканил про то, что задержанный был полицейским опознан как человек, бросивший в него камень.

И в конце концов парню в клетке присудили оставаться под стражей еще два месяца. Духота наполнилась гулом. На Олега опять надевали наручники, его молодая жена (теперь это было ясно как день: девушка бросилась бы обнять, хотя бы коснуться) плотно закрыла глаза, буквально втянула в них веки: не видеть! – а потом их открыла и так хорошо улыбнулась, потому что это он оглянулся и улыбнулся ей. Когда его выводили, тесный зальчик негромко зааплодировал, как проштрафившемуся однокласснику – тайком, из-под парты. А пристав в черном бронежилете, как сканер штрихкода, бесстрастно и считывающе на каждого из них посмотрел. И Сане Лиза сказала, что больше туда никогда не пойдет. Без подробностей, просто – что все это попрание и скотство. И заплакала, была ее очередь. И Сергиевич от этого сразу сделался сильным, замутил яичницу в десять яиц, а после долго отпаивал Лизу «смятым чаем» (теперь это был их пароль), добавив в него в честь Сергиевича-младшего имбирь, яблоко и лимон.

Нет, она ему никогда не врала. И про то, что может родиться маленький Кан с легкой раскосостью глаз, а если гены взыграют, то и с нелегкой, сказала тогда же, на башне «Запад». А он сделал вид, что этого не услышал. Смотрел сверху вниз на пустые ячейки недостроенной башни «Восток» – это потом она станет самым высоким небоскребом в Европе, а он, чудак-человек, уже и тогда жутко этим гордился – собирался линять в Европу и с нею же по-мальчишески мерился, что у кого длинней. Но про Кана запомнил крепко.