Головокружение - Франк Тилье

Я попытался умножить двенадцать на двенадцать и трижды ошибся. После чего сосчитал на пальцах, покрывшихся розоватыми трещинами. Без перчаток и носков я долго не продержусь.

Двенадцать на двенадцать… Сто сорок четыре. Сто сорок четыре. Сто сорок четыре.

И пока я повторял эти слова, Мишель на четвереньках, по-собачьи уткнув нос в землю, ринулся в угол палатки и съел трупик Желанного Гостя до последней лапки.

То, что совершил я, не сделал бы ни один в мире зверь.

Знаменитая фраза, сказанная Гийоме,[15]затерянным во льдах горного хребта в Андах, после вынужденной посадки. Жонатан Тувье знал его историю наизусть

Короткое колебание ткани… Рычание рядом с палаткой… мы с Мишелем застыли, затаив дыхание. Фарид наконец-то заснул, весь мокрый от пота, то впадая в бред, то приходя в себя. Мы переглянулись и поняли друг друга без слов: тот-в-кого-превратился-Пок бродит вокруг. У меня перехватило горло, и я как можно тише подполз к краю палатки. Поверхность воды оставалась гладкой, и ничто не выдавало присутствия зверя. Но я знал, что он следит за нами. Его чутье намного превосходит наше, и он очень осторожен.

Наши головы одновременно повернулись, и мы оба сглотнули. Сейчас зверь позади палатки… Потом слева, потом справа. Он кружил вокруг нас, избегая подходить ко входу. Я слышал тяжелое дыхание Мишеля и представлял себе по ту сторону стенки настороженную морду с огромными клыками. Губы приподнялись, мышцы готовы оторвать кусок плоти. Он не дурак. Он чует капкан за километры.

Какое-то шуршание. Кажется, пробежал вдоль правой стенки. Мы с Мишелем обернулись. И вдруг возникла огромная тень, она заскребла лапами по палатке, потом лапы ослабли, и нам показалось, что они обвились вокруг нашего обиталища прямо у нас над головой. От притолоки разнеслось рычание. Пальцы мои стиснули цепь, и я приготовился выпрыгнуть наружу. Как только тень приблизится ко входу в палатку…

Но тень Пока не пошла ко входу Она неподвижно нависла над спящим Фаридом, потом сразу уменьшилась, сузилась и исчезла.

– Не может быть, – прошептал Мишель. – Мне кажется, он ушел.

Мы подождали еще минут пять, чтобы убедиться, что того-в-кого-превратился-Пок действительно нет, а наша западня не сработала. Поражение сразило нас, и я вдруг осознал, что, издерганный голодом, я и сам стал хищником, готовым на все. Мною овладел охотничий инстинкт.

Я осторожно вышел из палатки, за мной Мишель. Фонарь неплохо освещал вход в наше жилище. На земле виднелись несколько капель крови, а на стенке темнело большое пятно.

– Твой мерзкий пес пришел, чтобы отлить на палатку. Ты понял? Плевал он на нас!

Я присел и окунул палец в капельку крови. Она была еще теплая.

– Он почуял западню и даже не подошел к воде. А ты говоришь, охотник…

Я поднялся, опустив руки и глядя в темноту:

– Он ранен. Я знаю, что такое раненый зверь. Инстинкт самосохранения у него сейчас увеличился многократно. И он раз в десять хитрее нас. Так нам с ним не справиться.

Мишель сжал кулаки. Рана на руке натянулась, особенно в местах швов, и он поморщился.

– И что теперь делать?

Я понуро залез в палатку и уселся, подперев кулаками подбородок. Щеки Фарида припухли и были красны от жара. Если ничего не предпринять, он умрет. Он тихо застонал и потянул меня за рукав. Похоже, он умирает.

– Прости, парень… Прости за все… что я тебе… сделал… Но это… не моя… вина…

– Что ты сделал, Фарид? Ну, скажи, что ты такое мне сделал? Письмо? Это ты взял письмо?

Он вздрогнул и опять забылся. Я попробовал его растолкать, но безуспешно. Быстро поднявшись, я схватил с пола острый камень и коремат. Меня охватило бешенство. Я налил в стакан воды и остановился перед Мишелем:

– Пригляди за мальчиком, ладно? Промокай ему регулярно лоб полотенцем, давай ему пить и не выпускай из спальника, разве что пописать. А главное, надо его хорошенько укрыть. Нельзя допустить, чтобы эта треклятая пропасть забрала его. Он должен жить.

– А ты?

– А я залезу на тот карниз, где он тогда очнулся. Оттуда я и хочу захватить Пока врасплох.

– Ты уверен?

– Другого выхода нет. Кроме нашей лужицы, нигде больше нет воды. И баллон с газом на исходе.

Вслед за тем столы уставили мясными блюдами. Подали антилоп с рогами, павлинов с перьями, целых баранов, сваренных в сладком вине, верблюжьи и буйволовы окорока, ежей с приправой из рыбьих внутренностей, жареную саранчу и сонь в маринаде. В деревянных чашках из Тамрапании плавали в шафране большие куски жира. Все было залито рассолом, приправлено трюфелями и асафетидой.[16]

Гюстав Флобер. Саламбо (1862)

День пятый. Но точно я не знал, в голове все мешалось. Помню, что выходил за водой к лужице, и сосчитал отметины на коремате: их было пять. IIII.

Потянулось нескончаемое ожидание… Я то засыпал, то просыпался. Лежа на карнизе, я со страхом рассматривал свою ладонь: от мизинца до большого пальца по ней шел неглубокий порез. Поверхность камня сбоку от меня была в крови, в моей крови. И на одежду тоже попало несколько капель. А я ничего не помнил. Что все это значит? Я взял камень, сжал его, поднес к ладони… Но никакого воспоминания об этом движении не возникло. Я что, пытался вскрыть себе вены? Ничего не помню. Ничего… Ничего…

Морщась от боли, я повернулся на бок. Жаль, что заснул, а вдруг Пок уже приходил? Внизу во мраке стояла наша палатка, словно затерянная посреди зловещей долины. Ветер завывал на разные голоса, и сквозь этот вой пробивались долгие приступы кашля Фарида и бессвязное бормотание Мишеля. В голове пронеслось: «Значит, пока живы», и это придало мне уверенности. Я даже представить себе не решался, что могу остаться один, без газа, без света, покорно ожидая смерти. Но если уж тому суждено случиться, то я найду способ… Способ сократить… Ну хотя бы вот этим острым камнем… Есть еще и пропасть, к примеру. Просто брошусь в ее мрачную пасть.

Пять дней… Я думаю, нет, я уверен, что послезавтра Франсуазе сделают операцию по трансплантации в Гренобле на высокотехнологичной аппаратуре. И рядом с ней будут лучшие специалисты. Химиотерапия и лучевая терапия разрушили ее костный мозг, и теперь она совсем беззащитна. Сейчас ее донор, ее спаситель, тоже должен быть в клинике. Если все пройдет хорошо, то через три-четыре недели после пересадки Франсуаза снова оживет, снова сможет бегать и есть фисташковое мороженое. Я привезу ей мороженое «Хаген-Дас», целый Эверест мороженого. И мы уедем далеко-далеко, подальше отсюда, все втроем, с Клэр. У Клэр все хорошо, я знаю.