Любожид - Эдуард Тополь

Да, Гольский и Кузнецов провели ту операцию, как два тайных партнера по игре в покер. Они провели ее четко и красиво до последнего хода – до посадки группы Кузнецова в самолет в Смольном аэропорту 15 июня 1970 года. А затем, когда вся группа оказалась в самолете, – эффектный и стремительный арест, шумное «РАЗОБЛАЧЕНИЕ АГЕНТОВ СИОНИЗМА!», а по ту сторону границы – «Грандиозный акт отчаяния советских евреев!»… Здесь – «ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДИВЕРСИИ!», а там – «Мужественная попытка привлечь международное внимание!». Тут – «БДИТЕЛЬНОСТЬ В ОХРАНЕ ГОСУДАРСТВЕННЫХ ГРАНИЦ!», там - «Судебный процесс века!». Да, каждый из них получил то, что хотел. Кузнецов – международное обсуждение проблемы еврейской эмиграции из СССР, всемирную славу и «высшую меру», чудом смягченную до пятнадцати лет лагерей, а Гольский – новую звезду на погонах и яркое доказательство того, что проблему сионизма в СССР не решишь какими-то статейками в газетах, если уж самолеты начали угонять на Запад! Нужно срочно создать в КГБ особый Еврейский отдел, дать им деньги и штат, ведь вот этот Гольский какой молодец – малыми кадрами с такой операцией справился, прямо на аэродроме схватил бандитов!

Но пока весь мир гремел о деле Кузнецова и Дымшица, пока под давлением американского конгресса и прочих западных болтунов решали в Политбюро, открывать еврейскую эмиграцию или не открывать, Роман Михайлович Гольский – теперь уже капитан – опять стушевался, не высовывался. Эмиграция – это акция политическая, наживка в руках кремлевских игроков с Западом: сегодня чуть приоткроют, а завтра прикроют. А его дело рабочее, и на любой случай у него должен быть план действий. Прикажут пресечь ростки сионизма в корне и обезвредить сионистскую агентуру полностью – списки еврейских активистов в Москве, Ленинграде, Киеве и Прибалтике уже готовы, можно в одну ночь сгрести всех и отправить вслед за Кузнецовым и Дымшицем в сибирские лагеря. Ну, а если вздумают временно уступить этому наглому сенатору Джексону, если решат выторговать на еврейской эмиграции американское зерно и нефтяное оборудование…

– Товарищ Павлов, зайдите. Приготовиться полковнику Гольскому! – прозвучал негромкий голос.

И хотя голос этот был не просто негромкий, но даже подчеркнуто тихий (здесь, на Старой площади, в Приемной Политбюро ЦК КПСС, даже представить громкие голоса было немыслимо), Гольский разом отвлекся от своих мыслей и схватил толстую папку «К докладу», которая лежала перед ним на журнальном столике. Но тут же и устыдился этого судорожного жеста. Какого черта он нервничает? Все заранее оговорено с Андроповым и обкатано с Исполнительным отделом ЦК. А заседание Политбюро – это только проформа, «слушали – постановили».

Положив папку снова на столик, рядом с открытой бутылкой боржоми, Гольский посмотрел на толстяка Павлова, председателя Всесоюзного комитета по делам физкультуры и спорта. Прежде чем шагнуть за высокую светлую дубовую дверь конференц-зала, Павлов одернул на себе пиджак и вдохнул воздух, словно собрался нырять в воду. Да, у этого бывшего комсомольского вождя работа, прямо скажем, непыльная, но тоже нервная. Кремль требует от него, чтобы советские спортсмены побеждали всегда, на всех международных соревнованиях. Мир должен видеть воочию: советский человек – это новый человек завтрашнего дня, он самый сильный, быстрый, прыгучий! Впервые в истории спортивных игр такую политическую задачу ставил перед своими спортсменами другой вождь – Адольф Гитлер во время Мюнхенской Олимпиады 1936 года. Но, даже победив Гитлера во Второй мировой войне 1939-1945 годов, советские фюреры многое переняли у него и носили как одежду с его плеча. В 1947 году, разрешая молодому Леониду Когану принять приглашение бельгийской королевы на музыкальный конкурс в Брюсселе, Сталин написал на пригласительной телеграмме: «Занять первое место». И Гольский не сомневался, что сегодняшний вызов Павлова в Политбюро связан с предстоящей через два года Московской Олимпиадой. Павлову поручено обеспечить весомую победу советского спорта на Олимпиаде - любой ценой…

А кстати, вдруг подумал Гольский, не за счет ли западных кредитов, полученных за разрешение еврейской эмиграции, готовятся сейчас наши замечательные спортсмены к следующим олимпийским победам?

Эта странная и даже слегка язвительная мысль вернула Гольского в русло его прежних размышлений. Хотя он был органичной частью той гигантской машины, которая называлась советской системой, он не только позволял себе иронизировать на ее счет, но в своей внутренней, для себя, язвительности особенно часто прохаживался по поводу именно тех «маразматиков», которые находились сейчас от него всего в нескольких шагах, за высокой и светлой дубовой дверью. Брежнев, Черненко, Устинов, Пельше, Суслов, Мазуров – способны ли они в их преклонном возрасте принимать самостоятельные решения или все эти еженедельные, по четвергам, заседания Политбюро – только театр старперов, кивающих головами в знак одобрения подготовленных за их спиной решений?

Позволяя себе такие мысли, Гольский отнюдь не был диссидентом, ничего подобного! На шестидесятом году существования Империи в ней не оставалось ни одного человека, который бы тайно или полуоткрыто не иронизировал насчет ее основоположников и основодержателей. «Но тогда какой же мощной и несокрушимой должна быть эта система, – часто восхищался Гольский, – если изнутри она состоит из таких, как я, иронизирующих винтиков, сверху управляется такими полуживыми мумиями, как Брежнев, и – работает! Да что там работает – мир завоевывает! Анголу, Лаос, Никарагуа… Но стоп, – тут мысленно оборвал себя Гольский, – здесь не место думать об этом!»

И он осторожно посмотрел по сторонам, словно кто-то мог подслушать его еретические мысли.

В приемной стояла та напряженная тишина, которая всегда сопутствует нервному напряжению посетителей высочайших инстанций. Слева от Гольского сидела целая бригада академиков и руководителей Гидропрома, авторов поистине имперского «проекта века» – поворота сибирских рек в среднеазиатские пустыни. Только египетские фараоны брались в свое время за столь грандиозные строительства. А справа от Гольского были два совершенно неизвестных Гольскому моложавых маршала – лишь по их бронзовому загару, странному для московской весны, можно было предположить, что они только что с Байконурского космодрома. Еще дальше под знаменитой картиной Налбандяна «Есть такая партия!» сидел в кресле молодой и, пожалуй, самый знаменитый в СССР кинорежиссер – Виктор Кольцов. Он, единственный в этой комнате, был не в пиджаке и не в галстуке, а в какой-то богемно-джинсовой куртке и, вытянув длинные ноги, читал «Пари-матч». Здесь, в ЦК КПСС!

На такую вольность мог пойти только человек, который получил Гран-при на последнем Каннском фестивале.

Боже мой, подумал Гольский, глядя на Кольцова, неужели они там способны за пару часов принять решения по спорту, повороту рек, космонавтике, эмиграции и даже кинематографу! Ведь каждое их решение – это не только изменение русла Енисея, это поворот судеб миллионов!…

– Товарищ Гольский, зайдите. Приготовиться Гидропрому…

Сунув под мышку папку «К докладу», Гольский быстро встал и какими-то враз одеревеневшими пальцами одернул на себе китель. И точно, как Павлов до него, набрал в легкие воздух.