Моя сестра живет на каминной полке - Аннабель Питчер

– МОЛЧАТЬ!

Его трясло, лицо налилось кровью. По щекам стекал пот. Он выкрикивал что-то про террористов, про то, что «все вы одного поля ягода»… Суньина мама вздрогнула, как от пощечины.

Сунья, стиснув кулаки, стояла перед «Рождественским стендом». Снежинки из серебряной бумаги поблескивали на стене за ее спиной. Слева там были ангелы, справа – Санта-Клаус с толстым пузом, выпирающим из-под красной шубы, и с вываливающимися из черного мешка подарками, а посередине – Мария из голубого картона, Иосиф из коричневого картона и младенец Иисус из такого розового-розового картона. Совсем на кожу не похоже. И такой грустной показалась мне вдруг эта картина – Сунья рядом с этими рождественскими делами, в которые она не верит и которым не может радоваться. Я вспомнил ее стихи – как она смогла сочинить всего четыре строчки, потому что никакого чуда она от декабря не ждала. И пусть папа все кричал, кричал, и ветер ломился в окна, и кофе – кап-кап-кап – капал со стола и уже собралась целая лужица на полу, в ушах у меня звучали только слова Суньи: «Жалко, что я не такая, как все». Ох, как хотелось подойти к ней, взять в руки ее кулаки, надеть на палец кольцо и сказать: «А я рад, что ты не как все».

В левом глазу у Суньи блеснула слезинка. И набухла серебром, как круглая дождевая капля, когда папа обозвал ее семью злодейской. Я представил себе, как подбегу и крикну: «Не слушай его!» Скажу: «Ты просто другая, и это замечательно!» Даже представил, как тресну папу по физиономии за то, что заставил Сунью плакать. И на какую-то секунду мне даже почудилось, что у меня получится. Но я остался стоять где стоял, с сильно бьющимся сердцем, дрожа всем телом под футболкой с пауком, которая была слишком велика для такого скелета, как я.

Постукивая сверкающими башмаками, в класс вошел директор:

– Что случилось?

Суньина мама молчала, уставившись в пол. Мне была видна только ее покрытая хиджабом макушка, а так хотелось, чтобы она подняла голову. Тогда бы я взглядом попросил у нее прощения. Но она не двигалась.

– Ровным счетом ничего, – сказал папа, схватил меня за руку и потащил к двери, кивнув директору как ни в чем не бывало.

Я-то надеялся, что все самое страшное уже позади, но, когда мы шли по коридору, папины ногти больно впились мне в ладонь. Плохо дело…

В машине мы не разговаривали. Колеса буксовали на снегу, веером разлеталась белая каша. Как только мы заехали во двор, папа прошипел:

– Марш в дом!

Я выскочил, поскользнулся на льду, влетел в дверь и бросился в гостиную. Джас и Лео валялись на диване – физиономии красные, одежда вся смятая.

– Я думала, у тебя родительское собрание, – пробормотала Джас.

А я ей:

– Кончилось.

И еще:

– Папа!

И в окно ткнул. Джас как взвизгнет и спихнула Лео с дивана.

Папа уже топал в прихожей.

– Скорее! – Я дернул Джас за руку.

Лео закусил кольцо у себя в губе. Шаги затихли.

– Прячься! – прошипела Джас.

Дверная ручка повернулась. Лео нырнул за диван, и в ту же секунду в гостиную вошел папа.

Я не очень хорошо играю в прятки. Не люблю темных укромных уголков. Они мне напоминают могилу, я начинаю паниковать, мечусь туда-сюда и в конце концов прячусь за дверью или еще в каком другом дурацком месте. Но даже я прячусь лучше, чем Лео, который вообще не удосужился сжаться в комочек, чтоб его не было видно за диваном, – над подлокотником торчали зеленые вихры, а снизу выглядывали черные башмаки.

Папа все это мигом углядел, лицо у него из красного сделалось черным, и он заревел:

– А ну, выходи!

Наверное, Лео не понял, что папа к нему обращается, потому что остался сидеть за диваном, затаив дыхание и зажмурившись. Думал, его не видно, что ли? Тогда папа подошел к нему, схватил за шиворот и дернул. Лео подскочил, а папа как заорет:

– Вон из моего дома!

Джас тоже заорала:

– Не кричи на него!

А папа сказал:

– У себя в доме я буду разговаривать так, как хочу! – И трясущимся пальцем ткнул в потолок.

Лео выкатился из комнаты, а папа завопил ему вслед:

– Я запрещаю тебе показываться в моем доме! И запрещаю встречаться с Жасмин! – И захлопнул дверь.

Наша семейная фотография грохнулась со стены на пол и разбилась.

– Ничего у тебя не выйдет! – яростно выкрикнула Джас. – Ты не можешь помешать нам встречаться!

А папа говорит, так спокойно:

– По-моему, я только что именно это и сделал. – И повернулся ко мне: – Ты любишь Розу?

– Да, – не раздумывая ответил я.

Папа шагнул вперед.

– Ты помнишь, как она умерла?

Голос у него был очень тихий и страшный.

Я сглотнул, но во рту было сухо как в пустыне, и кивнул. Папа зажмурился и попытался справиться с чем-то у себя внутри, но оно было слишком сильным, и он начал кричать и пинать диван:

– ВРЕШЬ! ТЫ ВРЕШЬ, ДЖЕЙМС!

Я вжался в стену. Папа швырнул подушкой, угодил в абажур. Тот закачался, заскрипел жалобно.

– Я не вру! – пискнул я и рухнул на колени, потому что папа рванулся ко мне.

На каминной полке задребезжала урна.

– Тогда как ты можешь так поступать! – Папин голос гремел у меня в ушах, будто включенный на полную мощность плеер. – Если ты говоришь правду, то как ты можешь дружить с этой девчонкой?

– Отстань от него!

Джас подползла ко мне. Рыдая, прижала меня к себе.

– Так ты знала об этом?! Ты знала, что подружка Джейми мусульманка?

Джас глянула на меня – без укоризны, без злости, просто удивленно – и украдкой сжала мне плечо. Что означало: «Мне все равно».

– Террористка гребаная! – брызгая слюной, вопил папа.

Я хотел сказать, что он ошибается, что террористы, которых показывали по телику, все до одного взрослые мужики, а не девочки, которым и одиннадцати нет, но тут папа как врежет кулаком по стене, как раз надо мной, и я скорчился, прикрыв голову руками.

Так и сидел, уткнувшись лбом в коленки, – видеть ничего не видел, но слышал, что папа плачет. Он хлюпал носом, в горле у него булькало, и голос был какой-то хриплый, сопливый.

– Ты не пролил по Розе ни одной слезы, – всхлипнул папа, и мне стало так стыдно, будто это я виноват во всех бедах нашей семьи, поэтому я ткнул себе в глаз, чтоб выдавить хоть слезинку. – Нет, ты ее не любишь, – вдруг очень тихо проговорил папа.

Я осторожно глянул сквозь пальцы. Он подошел к камину и пристально смотрел на урну.

– Конечно, не любишь, если насочинял столько вранья про ее жизнь, когда вот уже пять лет, как она умерла. Не любишь, если завел дружбу с мусульманами. – Папа снял урну с полки. Она дрожала в его руках, и на золоте оставались отметины от его взмокших пальцев. – Посмотри, что они с ней сделали, Джеймс, – папа поднял урну, – посмотри, что мусульмане сделали с твоей сестрой.