Невеста Субботы - Екатерина Коути

— Мистер Эверетт, я… я…

— Не оправдывайтесь, мисс Фариваль. Ваша суть — доброта. Вы не способны на убийство.

Прячу лицо в ладонях, пригибаюсь, и в глазах моих открываются шлюзы. Слезы текут бесконечным потоком, только успевай вытирать. Наконец, промочив насквозь оба рукава и платок, предложенный Джулианом, я оставляю это бесполезное занятие и даю слезам полную волю. Плачу от радости, что все позади, и от горя, ведь только дурная, испорченная особа может находить в таких обстоятельствах повод для радости.

— Ну-ну, мисс Фариваль, утешьтесь. — Присев рядом со мной, Джулиан осторожно касается моего плеча. — Я должен кое-что объяснить вам. Касательно мистера Локвуда. Чтобы вы не принимали его слова близко к сердцу.

Голос Джулиана прорывается сквозь мои всхлипы. Мне бы такую флегматичность!

— Мистер Локвуд — человек предрассудков. Раньше он причислял себя к партии консерваторов, но отпал от нее, после того как лидером партии стал мистер Дизраэли[34], иудей. Не знает наш бедный Локвуд, куда ему приткнуться и где головушку преклонить. Отсюда и желчность. Но то, что он говорил про цвет вашей кожи, — непростительно. Это клевета и, как мне кажется, повод для судебного разбирательства.

— Не надо, сэр! Не надо разбира-а-ательства…

А про себя думаю, что Иветт была права. Он может в шутку называть себя мулатом, но обвинение в принадлежности к черной расе для него равносильно поклепу… О, что он скажет обо мне, узнай он правду! А о Дезире!

— Как вам угодно. Но в одном Локвуд прав — он этого так не оставит. Особенно теперь, когда в дело вмешался я.

— Вы с ним старые враги?

— Ну, враги не враги, скорее уж оппоненты. Нам с ним не раз приходилось скрещивать шпаги — фигурально выражаясь, — на всякий случай уточняет Джулиан. — Учтите, Локвуд будет брать вас измором. Католики у него на особом счету. А вы француженка, католичка и обладательница смуглой кожи. И моя невеста впридачу. Так-то вот, мисс Фариваль.

— Зовите меня Флоранс. Или Флора, если вам так проще.

Он смотрит непонимающе, досадуя, что я так лихо развернула беседу в иную колею. Приходится объяснить:

— Вы же ко мне посватались. И я вам, ну, не отказала.

Морщины на его лбу разглаживаются. Джулиан недоверчиво качает головой и каким-то мальчишеским жестом ерошит волосы. Ну надо же! За утренней сумятицей он позабыл о самом главном! Как мило с моей стороны ему напомнить. Наклонившись, он берет меня за руки — обе умещаются в одной его ладони — и поочередно целует их, прижимаясь губами к липкой, соленой коже. Губы у него сухие и шершавые, от них щекотно. Я тоже подумываю о том, чтобы его поцеловать. Нет, не так — я поцеловала бы каждую веснушку на его лице, а затем припала к его губам, но англичанин счел бы мой порыв непозволительной вольностью. Поэтому я опускаю глаза и пристойно рдею.

Вот я и невеста. С погоста к алтарю.

— Я составлю ваше счастье, Флора, — обещает Джулиан, возвращая мои руки на их законное место — подол сорочки. — Но сначала мне предстоит обелить ваше имя. Я проведу свое собственное расследование и найду убийцу. Я найду убийцу вашей тети, Флора. Даю вам слово.

— Мист… Джулиан!

Так непривычно называть его по имени — я как будто думаю вслух.

— Прежде чем вы продолжите, я должна сказать вам нечто важное, — решаюсь я.

Он приподнимает рыжеватую бровь — не глумливо, а заинтересованно. Новая улика?

— Накануне… гибели моей тети мы с ней крепко повздорили. И наговорили друг другу колкостей. И в жестокосердии своем я пожелала ей зла. Это не могло как-то повлиять?..

— Ох, Флора, Флора! Если бы силой мысли можно было убивать, люди падали бы замертво направо и налево. Материализация мысли — такое же суеверие, как месмеризм или хваленый аффект, превращающий Джека в великана. И это все, что вы хотели мне сказать?

— Да, вообще-то. — Я встаю, и он быстро, как тень, встает вслед за мной.

— В таком случае вам следует переодеться и подкрепиться чем-нибудь, если вы, конечно, имеете аппетит.

Уточнение весьма кстати. Долго еще не смогу разжевать кусок хлеба, не ощутив на языке привкус могильной земли.

— Лучше я найду Олимпию и Мари. Им как никогда нужна поддержка.

— Разве я не говорил, что вы сама доброта? Ступайте, моя милая.

— Благодарю вас.

Мы прощаемся, но неловко, ведь я по-прежнему в ночной сорочке, а Джулиан не знает, как вести себя с леди, одетой неподобающе. Да и слишком быстро все произошло. Мы не успели свыкнуться с помолвкой и дичимся, точно два подростка, которые знать друг друга не знали, а их силком поставили в пару на новогоднем балу. Наконец я привстаю на цыпочки и чмокаю жениха в щеку. Он поглаживает меня по спине, едва касаясь, точно его пальцы тоже смущены столь близким контактом с моей разгоряченной кожей.

— Да, кстати, Флора, а зачем вы вообще шли к мадам Ланжерон посреди ночи? — спохватывается Джулиан, отстраняясь.

— Я сомнабула, — говорю я первое, что приходит в голову, а он кивает невозмутимо, словно ничего иного от меня не ждал.

Все воскресенье Мари Ланжерон, впервые за свои восемнадцать лет пропустившая мессу, прорыдала в объятиях мадам Лабуш. Олимпия занималась подготовкой к похоронам, и в библиотеку, где она окопалась, захаживали посыльные из похоронного склада «Джей и К0». Под вечер нанес визит мсье Фурье и привез несколько рулонов крепа и бомбазина. Ткани, надо полагать, были те самые, «панические». Я скорее надела бы пропитанное гноем вретище Иова, чем такую обновку. Хотя мы с кузиной едва ли обменялись парой фраз за весь день, Олимпия разделяла мои чувства. Сдержанно поблагодарив жениха, она выпроводила его за дверь, а затем велела Нэнси разрезать все ткани на полотнища и завесить зеркала, как велит обычай. На всякий случай я набросила отрез крепа на школьную доску. Лишним не будет.

Тем же вечером Дезире попросилась ко мне спать. Она боялась, что ночью явится дух тети Иветт — пучеглазый, окровавленный, с огромной раной на затылке, из которой гребнем выпирают обломки костей.

Говоря начистоту, я порадовалась ее компании, потому что сама боялась того же. Поминутно вздрагивала, принимая любой наружный звук, как то перестук копыт или скрип тачки, которую толкает торговка апельсинами, за шарканье шагов этажом ниже. Несколько раз я, не сдержавшись, вставала на четвереньки и прикладывала ухо к полу. Мне казалось, будто в спальне Иветт кто-то ходит. Ходит, пошаркивая, осторожно, ощупью, — как тот, чьи глаза залиты кровью… Но как только моя щека касалась гладких, слегка липких от мастики половиц, в ушную раковину лезла тишина. Ею была наполнена запертая на два поворота ключа и опечатанная сургучом опочивальня Иветт. Тишиной волокнистой и пыльной, как высушенный испанский мох, которым в наших краях набивают подушки. Только тишиной и ничем иным.