Распускающийся можжевельник - Кери Лэйк

поэтому она не распространяется по воздуху. Он наклоняет голову и прячет забинтованную руку за скрещенными руками.

— Могу я спросить тебя кое о чем? Зачем ты заглядываешь под все простыни?

Я оглядываюсь на две дюжины или около того грядок, выстроенных в ряд для мусоросжигательной печи.

— Я кое-кого ищу. Если увидишь здесь мальчика, светлые кудри, голубые глаза. Ты дашь мне знать, хорошо?

— Конечно, малыш. Он дергает головой.

— Убирайся отсюда. Тебе не обязательно быть здесь внизу, во всем этом.

Просьба, которая не требует подталкивания с моей стороны.

Кивнув, я бегу обратно к лифту и нажимаю на дверь на второй этаж. Добравшись до хирургического отделения, я выбрасываю все свое снаряжение в мусорное ведро, умываюсь и открываю двери в приемную, направляясь в буфетную.

Ужин желанный, но сегодня менее аппетитный, пока я подношу миску ко рту и пью бульон. Засовывая хлеб в рукав, я выхожу во двор и ищу Абеля.

Его нигде нет.

— Абель! Я кричу, стараясь не привлекать внимания охранников с противоположной стороны. Все знакомые лица оглядываются на меня, пока я осматриваю двор, и когда мой взгляд падает на Сэмми, я указываю пальцем, чтобы он подошел к забору. Одетый в грязный подгузник и почесывающий свой впалый живот, он ковыляет к нам. Для малыша неестественно ходить так резко, как будто это причиняет физическую боль его ногам, и я съеживаюсь от того, как он без колебаний выполняет мою команду, несмотря на это.

— Где Абель?

Его опущенная губа сопровождает пожатие плечами, и он снова смотрит во двор.

— Я знаю. Он похож на овцу. В последние недели его речь ухудшилась, а от рассеянного взгляда у меня немного успокаивается желудок. Ребенок теряет хватку, становится более отстраненным от своего окружения. Так даже лучше. Они меньше плачут. Меньше боятся.

— Хорошо, спасибо, приятель.

Он кивает и ковыляет прочь, бесцельно бродя по двору.

— Если его здесь нет, значит, он ушел. Голос привлекает мое внимание к мальчику, сидящему у забора. Я не замечала его раньше, но я оглядываюсь, чтобы посмотреть, со мной ли он разговаривает.

— Когда я впервые попал сюда, моему брату тоже выделили этот тюремный блок. Каждый день я выходил, чтобы поговорить с ним. Его звали Шон. По большей части здешние мальчики выглядят одинаково, с бритыми головами и хрупкими телами, но у этого сбоку на голове длинный шрам, который напоминает мне о книгах о Франкенштейне, которые были у моей матери.

— Однажды я вышел сюда, а его уже не было.

— Возможно, его перевели. Ты не знаешь.

Он насмехается над этим и качает головой.

— Он ушел. И ему лучше. ‘По крайней мере, он поспит. Когда мальчик поворачивается ко мне, я отскакиваю на шаг назад. Шрам, который выглядит так как будто его обожгли, обрамляет его глаз. Кожа натянута в уголке, из-за чего он прищуривается, и я стараюсь не пялиться.

— Как долго ты здесь? Я спрашиваю.

Дело в том, что этот парень не знает, что я работаю в морге каждый день. Я бы знала, если бы оттуда вынесли тело. И если Абеля перевели, я узнаю от Фалькенрата.

— Два года.

Иисус. Должно быть, он пробыл здесь дольше всех, потому что большинство людей так долго не протягивают.

— Я… Дэнни.

— Ты не спишь там, где спят все остальные. Почему? Он не смотрит на меня, когда спрашивает, вероятно, не желая будить охрану. В последний раз, когда ребенок спросил меня об этом, он исчез со двора.

— Я приписан к хирургическому отделению.

— Я не спрашивал, куда тебя назначили. Мы все куда-то назначены.

— Я сплю там. Остальные очевидно обратили на это внимание, так что я не могу ему лгать.

— Со всеми этими телами? Он дрожит и засовывает сигарету в рот, делая затяжку.

Тела увозят в морг, но если он думает, что это делает мое устройство для сна менее привлекательным, я соглашусь с этим.

— Ты привыкаешь к запаху.

— Они там с тобой делают всякую хрень?

Отвечать на каждый вопрос становится все труднее, и я беспокоюсь, что скажу слишком много, но он первый мальчик, с которым я заговорила так непринужденно с момента моего приезда. Комментарии Фалькенрата о фаворитизме проносятся у меня в голове.

— Например, если я не буду делать то, что должен? Да. Меня бьют. По правде говоря, доктор Фалькенрат никогда не бил меня, даже когда я разлила формальдегид по всей столешнице или разбила линзу его микроскопа, когда сфокусировала слишком близко.

Парень хихикает и выпускает облако дыма.

— Мы все пострадали. Я не говорю о том, что меня подстрелят. Он напоминает мне парней из Deadlands — трудолюбивых и саркастичных. Они тоже курили, ругались и подбирали слова.

— Так что они заставляли тебя делать? Отсосать им? Подрочить у них на глазах?

Я хмурюсь, не зная, как ответить. Это то, чему они здесь подвергаются? Это часть их пыток?

— Как ты думаешь, где я возьму пачку сигарет в этом заведении? Фыркнув, он делает длинную затяжку и закрывает глаза, прежде чем выдохнуть.

— Не так плохо, как S-блок, так что это так.

— Что такое S-блок?

Его глаза распахиваются, и брови приподнимаются.

— Ты еще не слышал о S-блоке? Внезапное мрачное выражение на его лице оседает у меня в животе, когда я качаю головой.

— Военная часть. Думаешь, у нас здесь все плохо? Бедняги в S-блоке обучаются использовать Рейтеров. Большинство умирает. Те, кто выживает, становятся боевыми собаками в Мертвых Землях. Их обучают убивать.

В его словах есть что-то навязчивое, что отбрасывает темную тень на его глаза. Он кивает в сторону "Рейтов" в заднюю части двора.

— Иногда я удивляюсь, почему я не перепрыгну через этот гребаный забор и не позволю этим ублюдкам съесть меня живьем. По крайней мере, кто-нибудь в этой дыре будет хорошо питаться.

Я обращаю свое внимание на Рейтов, которые бесцельно расхаживают по своему маленькому загону. Однажды я спросила доктора Фалькенрата, как им удалось остаться в живых. Он сказал мне, что после того, как были взяты пробы и изучены незараженные органы, их выбрасывают в загоны, где Хищники питаются ими. В некоторых случаях им отдают все тело целиком. Все знают, что Рейты не едят себе подобных, тех кто заражен, поэтому эти тела отправляются в морг и в конечном счете, в мусоросжигательные печи. Каждый день десятки органов питают Бушующих, которые следят за тем, чтобы мы не добрались до стены и того, что лежит по другую сторону.

— Трудно поверить, что люди проводят свой день по другую сторону этой стены. Они ничего не знают о нас или о том, что здесь происходит. Жизнь для них никогда не менялась, ни после бомб, ни после разрушений. Они живут в домах, водят машины. Ужинают за столом со своими семьями. Половина из них вероятно никогда не видели буйнопомешанных.

В это трудно поверить, но эта мысль на мгновение отвлекает меня от мыслей об Абеле. Вся моя жизнь до этого момента, была