Страх - Олег Георгиевич Постнов
Шрифт:
Интервал:
Впрочем, именно той зиме я обязан и первой своей пробой пера (читатель держит в руках последнюю). Возможно, что изощренность джон-донновской прозы, ее виртуозный шарм, обилие тропов, обилие игр в них и игр с ними определили мой стиль – независимо от его реальных достоинств. Мне нравилось сглаживать слог, пряча за ритмом излом приема, или, напротив, тянуть пассаж, заставляя глаза скользить по строчкам, как по лыжне, если не знаешь, что в конце спуск и трамплин. Я, кажется, даже тогда мечтал о каком-нибудь смелом, наконец-то бумажном романе (живых не хотел вовсе), о хорошо смазанном его механизме с самым современным чертежом, где уже ожившие и принятые на веру читателем герои вдруг обнаруживают авторский сарказм, уловку стиля, становясь то колодой карт (мистики вроде Мейринка предпочитают таро), то фигурками из коробки шахмат. Я, помню, был рад взглянуть под этим углом и на собственную историю с Тоней. Но нет – она не тянула на аллегорию! Милый Джон Донн! Мне просто не хватало лиц. Конечно, кое-кто у меня был. Например, белый король – мой дед. Или черный? И враждебный ему Платон Семеныч. И сам я был черный офицер, оседлавший белую кобылку, – образ, сладостный по ночам. Старуха была королевой. Но королевой была и Женщина в Белом, а это уже вносило путаницу в расстановку сил. Легче всех была судьба тур – родительских тяжеловесных башен, полуразрушенных с той и с другой стороны, сколько я мог судить. Но что делать с пешками, с этой оравой статистов, я решительно не знал. Отдать их всех в любовники Тоне? Или что-то оставить себе? Поделить пополам? Брюнетки направо, блондины налево? Вздор! Словом, детская повесть Ч*** казалась мне куда интересней и правдивей всех этих вымученных игр, и я ограничился дневником. Не привожу его здесь: это уже дурной тон в наше время.
Да, кстати, о пешках. Читатель не любит – опять-таки дурной тон, но в другом смысле, – когда герой-любовник меняет принцесс на фрейлин: куда только девается тут его демократизм! Но порой – признаюсь – я подумывал и об этом. Одна нежная девочка, умница и милашка, чуть было не заняла меня – особенно тем, как умела тихонько вскрикивать, когда мне случалось ей сделать приятно. Но я отдал себе строгий отчет, сделал смотр своим чувствам и, убедившись, что из одной нежности выйдет лишь глупый фарс, отправил ее в отставку. Что ж, вот и еще одна лошадка, правда, шатенка, что снова идет вразрез с логикой масти… виноват, фигур. Но о колоде плутов (цитирую: Грин) я и не заикался, а таро тогда просто не знал.
Скажу еще: как легко достается нам то, к чему мы мало стремимся. Я пользовался успехом у женщин – давно и прочно – и привык к этому. Так прочно, как мой приятель Штейн привык к отказам. Но строил я на этом свой расчет лишь потому, что не видел резона поступать иначе: мне даже кажется, будь они вовсе равнодушны ко мне, меня бы это не тронуло и не задело, я бы тоже был равнодушен к ним, а это-то прельщало их больше всего. Древний и дурной парадокс! Между тем дело порой доходило до драм (снова театр, сцена), но во мне ничего не менялось, и я не видел вообще, что́ бы такое могло изменить мой склад чувств. Как и всегда, я был один. Это, кстати, так же касалось моих приятелей, как и родительских знакомых. Я не любил и не люблю гостей, а что касается дружбы, то к ней, боюсь, вообще не способен (Штейн тоже давно перестал у меня бывать). Остались лишь ночные незнакомки. Бедные девочки! Хрестоматийный Печорин, и тот возбуждал их – тем паче хладный любезник вроде меня. Я им всем благодарен – разумеется, на свой лад. Быть может, в конечном счете они не зря тратили на меня свой пыл. Ведь были же и минуты покоя, и настоящей страсти, и тот изгиб тел, в котором человечество обретает свой смысл. Я еще мог спастись. Кто знает! Зеленый мир мне мерещился часто после встречи в подъезде, он значил многое на чаше моих весов. Но я порой смигивал в транспорте, не желая видеть его трупный свет, а значит, все-таки хотел жить. Подружки менялись одна за другой. Их тепло было нужно мне – вот в чем я тогда себе не сознался. Но я пользовался им как мог. Теперь поздно, но все равно: спасибо им. Это, конечно, их не утешит – как и мой привет через океан. И все-таки шлю его. Спасибо!
И снова о Тоне: ни одной мысли из разряда расхожих я не позволил себе тогда. Может быть, это и нужно ставить себе в упрек? Так ли уж, право, сложны в самом деле перипетии чувств, пусть самых давних, трудных, чтоб заблудиться в их скользком тумане? И почему всегда – да, всегда! – нужно только молчать? Почему нельзя просто спросить? Клянусь, я был бы не прочь узнать ответ. Но тогда даже и это меня не прельщало.
Весной матери стало легче. Она просила навестить деда, и я – уже без всякой охоты, кое-как – собрал вещи. Ни о каком Ч*** я больше не мечтал. Его старая книжка, пожалуй, была мне теперь нужней, чем он сам. Но она осталась под диваном в деревне. И потому я лишь сложил белье, носки и щетки в свой видавший виды, весь в шрамах, чемодан и затянул ремни. Дядя Борис был прав: ни в поездах, ни в самолетах никто никогда не щадит
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!