Однажды в СССР - Игорь Борисович Гатин

под шубой. Эту селёдку Дашка наверняка сама отбирала. Она в рыбном стоит. Вон руки какие красные до локтя. Попробуй целый день голыми руками полазай в огромную бочку с ледяным солёным раствором за этой самой селёдкой. Зато можно не сомневаться, что в этой хрустальной салатнице самая жирная и вкусная рыбка. Блин, слюнки текут.

– Так, мальчики, молодцы! Давайте за стол! Блин! Блин! Блин!

– Что, водку? Нет, я не буду, у меня смена с утра. У всех смена? Ну, правда. Да ничё я не ломаюсь. Ну ладно, половинку. С днём рождения!

Я московский озорной гуляка!

По всему тверскому околотку

В переулках каждая собака

Знает мою лёгкую походку!

Блин, хорошо как! А ты ещё отказывался, дурик. А учёба подождёт, ничего страшного. Подумаешь. Завтра нагонишь. А до утра ещё далеко. Успеешь, выспишься. Какая классная песня! Как красиво Танька танцует! И Юлька смотри как разошлась, вот тебе и тихоня! Она и вправду красивая. И хорошо, что Олегу «не дала». Почему-то было бы очень обидно. Но он не расстроился – вон уже Светку по коленке гладит. А та довольная, хихикает. Неужели не догадывается, чем это закончится? А ты всегда думал, что она такая серьёзная и правильная. Подойти не решался. А Олег не думает, он просто предлагает всем подряд. И в итоге трое послали, а четвёртая послала, но неуверенно, а дальше сама не заметит, как в их комнате окажется. А оттуда выход – только с трусами в кармане. Дуры они все. Нет, не все. Кто Олегу не даёт – правильно делает. Стоп, ты, наверное, просто ревнуешь. Оп, Танька танцует, а сама на тебя поглядывает. Вот опять. Вот улыбнулась! Здорово! Она красивая. И Юлька тоже красивая. Молоденькая только совсем. Сегодня восемнадцать стукнуло. Даже не поймёшь, кто лучше.

– Что? Не слышно, Марин. С Людмилой? Ну просто решили расстаться. Да нет. Никто никого не бросал. Просто было чувство и прошло. Нет, мы друзьями расстались. Что? У тебя тоже? Из армии ждать? Не знаю, я же не был в армии. Давай. А на брудершафт – это как?

Ух ты! Прямо взасос! Надо срочно её брать и валить к себе, пока Олег не занял. Кто это так смотрит в упор? Лайма?! Что она здесь делает? Её же не было. И почему так смотрит? Яростно! Что с ней? Подходит…

– Привет, Рома! Подвинься, Марин. Что-то ты нас совсем забыл, не заходишь.

– Ну ты же знаешь. Чё я теперь заходить буду.

– А Люся не скучает. У неё новый кавалер появился. Знаешь?

– Нет. Здорово! Но кормить-то всё равно не будет.

– Ха-ха-ха! Это точно! Кормить не будет. Разве что супом из поганок. А ты только поесть заходил? Я думала, тебе интересно у нас. Что пьём? Ну да. Что же ещё. Мы же в России. Наливай! Ты со всеми на брудершафт пьёшь? Нет, у нас не принято. У нас принято смотреть в глаза, когда чокаются. Давай за встречу!

Господи, какие у неё глаза! Как два льдистых озера, где в ледяной глубине угадываются всполохи холодного огня. Холодного? Какая Танька! Какая Юлька! Почему же ты раньше не замечал? Да потому что она не смотрела на тебя так раньше. Потому что ты не решался раньше так открыто смотреть ей в глаза. За такими глазами на край света можно пойти.

– Лайма, пойдём, я покажу тебе свою комнату.

– Ха-ха-ха! Рома, ты пьяный. Или здесь разучился ухаживать за девушками? – Лайма иногда неуловимо переставляла слова, отчего её речь приобретала особый шарм.

Он не мог оторвать глаз от её идеально ровных белых блестящих зубов, на которых заметен был след от ярко-красной помады. Ему хотелось впиться в эти полные красные губы, несмотря на слой помады, которую он терпеть не мог, и провести языком по влажным гладким зубам. Он точно пьян, иначе никогда бы не посмел сказать то, что он только что сказал.

– Прости!

– Пойдём погуляем. Тебе нужно протрезвиться.

– Да, конечно, пойдём! – он вскочил, чуть не опрокинув стол, и хотел взять Лайму за руку, но та не позволила:

– Иди оденься и жди меня на улице.

Она вышла только через полчаса, когда он уже основательно продрог и действительно немного протрезвел. Было около часа ночи, и они шли по пустынному тёмному бульвару, по мокрым листьям клёна, когда-то красным, жёлтым, разноцветным, а сейчас одинаково тёмным и тяжёлым. Но ему было хорошо, несмотря на холод, промозглость и тяжёлую голову. Он держал её за руку, она что-то рассказывала и смеялась. Смех был очень красивым, как и всё в ней, – звонким и чистым. Рассказывала она по-латышски – так они условились. Он ничего не понимал, но ему было очень приятно слушать певучий и лёгкий язык. А она была счастлива говорить на родном языке, от которого отвыкла здесь, в Москве.

Она рассказывала про своё детство, про то, что каждое лето проводила у дедушки с бабушкой на хуторе, про то, что умеет доить корову и делать всю деревенскую работу, знает и любит лес и не пропадёт в нём, если что. Рассказывала, какая у неё красивая мама, а папа совсем спился, и ей безумно жаль и его, и маму. Когда она была последний раз дома, папа плакал и обещал бросить, и она его жалела и верила, а стоило ей уехать, как он украл и пропил мамины серёжки. Она рассказывала всё то, что не рассказала бы никогда, понимай собеседник хоть слово. Рассказывала и сама не заметила, как звонкий смех сменился горькими всхлипываниями, а опомнилась только когда почувствовала, что он молча утирает ей слёзы своими озябшими ладонями.

Они вернулись в общагу и ещё долго стояли в подъезде – а где же ещё? – согреваясь и молча вглядываясь друг в друга при свете тусклой, засиженной мухами лампочки, и каждый думал: «Господи, какой (какая) же он (она) красивый (красивая)!» Она ещё подумала, что если вдруг у них родится ребёнок, то он точно будет голубоглазым, точнее, голубоглазой – у неё по материнской линии в четырёх поколениях первыми рождались исключительно девочки. А потом разошлись по своим комнатам, так и не поцеловавшись.

Олег спал не один, и наутро Ромка узнал, что именинница всё-таки была девочкой. Хранила ровно до совершеннолетия. Зачем? Для кого? А кто этих женщин разберёт. Олег же нарисовал на фюзеляже очередную сбитую звёздочку, да не простую, а в кружочке.

* * *

– Степан, я хотел с