Коло Жизни. Бесперечь. Том второй - Елена Асеева

Перший и Асил, чтобы унять стенания Крушеца, прижимали девушку к себе, целовали, шептали его имя, успокаивали, просили… в общем, делали все, абы поддержать столь дорогую им обоим лучицу. Боги теперь не только дежурили обок юницы, они терпеливо выслушивали все пропущенные воспоминания, по мере ее состояния, поясняя те или иные беспокоящие отрывки… Отрывки, в которых так ясно проскальзывали имена, лица, поступки, чувства ушедшего. После каковых Есислава страдала физически и нравственно, также почасту плача, раздражаясь, обижаясь.

Не редко девушка тосковала и не только по Земле, Липоксай Ягы, Стыню, но и на удивление по Кали-Даруге, по Першему. Очевидно, так выплескивалась из нее смурь Крушеца. В такие моменты юница полностью становилась недвижной, корча схватывала ее конечности, а из приокрытого рта сбивчиво выплескивалось имя Кали и Першего. Наверно лучица объятая болезнью, уже плохо соображала, что старший Димург всегда находится подле. Голова юницы болела все время, и если это была не острая боль, то ощутимое нытье, покалывание, иноредь от судороги в конечностях Еси не чувствовала перст на руках, стопы. Боги не просто умиротворяли девушку, так как она в них нуждалась постоянно, они сами растирали принесенными нежитью мазями перста, кормили, поили, и еще чаще носили на руках, точно малое дитятко. Они были терпеливы, мягки, заботливо и не отвечали, вернее даже не замечали, явных срывов юницы, грубости которая порой становилась безотчетной.

– Когда мы, наконец, прилетим? Я уже устала? – негромко вопросила Есислава.

Она стояла подле пустого кресла, опершись об грядушку ослона рукой, и смотрела в люкарню, что также, как объятия Першего, могло отвлечь ее от хандры, болезни и дурного расположения духа.

– Скоро, моя милая, потерпи немного, – отозвался старший Димург прохаживающийся по комнате от кресла до ложа, как теперь знала девушка, внутри нарочно задуманной по желанию и для Кали-Даруги. – Просто тебе вчера было весь день плохо, потому пришлось сызнова снизить обороты векошки, а так бы мы завтра с утра уже прибыли. Одначе, теперь полет несколько растянется.

– Завтра с утра, – проронила Есинька вслед за Богом и надрывно вздохнула, одновременно жаждая, чтобы все скорее закончилось, и с тем страшась этого. – А если бы Стынь в тот день меня не принес на маковку, я ни куда не полетела бы?

– Полетела бы, – немедля ответил Перший и на маленько остановился недалече от юницы внимательно оглядев ее с головы до ног. – Ты бы все равно отправилась к Родителю. Ведь ты понимаешь, что вам обоим сие необходимо… Если бы ты не болела, я смог перенести тебя мгновенно. Так как это делает Стынь, когда куда-нибудь перемещает. Но сейчас любые резкие толчки опасны для тебя, моя любезная девочка.

Еси резко обернулась и зыркнув на Бога чуть заметно дернулась. То, что он был так близок и единожды далек, болезненно отдавалось во всей ее плоти, а может лишь в естестве, каковое изредка обретая себя, жаждало воссоединиться со своим Творцом, ворвавшись в левую руку и оставшись там навсегда. В комнате кроме девушки и Першего никого не было, Асил недавно вышел из нее чрез завесу, которая все еще кружила своей дымчатостью. Еси медлила еще чуть-чуть, а после направила свою скорую поступь к стоящему Господу, и, приникнув к его груди головой, крепко обняла. Желание находится подле него, порой становилось таким мощным, всепоглощающим, в такие моменты юницей правил Крушец, способный своей силой уберечь от смерти плоть.

– Прости меня, – очень тихо протянула Есинька и глубоко вздохнула.

– За что моя бесценность? – с нежностью в голосе вопросил Перший, приглаживая волосы на голове девушки, каковые она теперь почитай не причесывала, ибо это вызывало острую боль.

Эта боль выплескивалась будто из недр кожи и мгновенно охватывала всю голову, отчего Еси гулко стонала, посему старший Димург несмотря на ее протесты повелел нежити убрать все гребни из уборной. Днесь осталась только длань Богов, коя вместо гребней приглаживала волосы на голове девочки, полюбовно их распрямляя, або последней не нравилось ходить раскосмаченной. За последние дни полета Есинька перестала смущаться Зиждителей, и не только в разговорах, заботе. Она дозволяла им себя носить на руках, обнимать, целовать и сама тем почасту отвечала, словно сроднившись с ними, ощутив их общую сопредельность ей.

– За вчерашнее… Асил, – та самая появившаяся соучастность Богов к ее боли, вылилась в то, что Есислава стала и старших Богов величать лишь по имени. – Асил, наверно, огорчился, что я сызнова стала говорить про вакан.

И впрямь вчера перед сном Еси повела себя дюже грубо. Ее большую часть дня тошнило, а голова к вечеру стала такой тяжелой, будто туда, что-то положили, засим и вовсе резко стал дергать больной левый глаз, первый признак тревоги Крушеца. И случилось это не только из– за усталости плоти, а в первый черед из-за того, что в чревоточине, как пояснил Перший, проходили особый рукав, в каковом часточко трясет, несмотря на сниженные векошкой обороты. Есинька совсем измучилась, посему и выплеснула все накопленное на того, кого в тот миг менее боялась обидеть, на Асила. Она нежданно резко вскочила с кресла, прижала к левому виску и единожды глазу ладонь, и закричала, обращаясь к старшему Атефу, и не потому, что он говорил, а потому как сидел напротив нее:

– Хватит! Хватит говорить! Не могу, не хочу вас слышать! Лучше бы велел своим ваканам вырвать мне глаз! Чтоб его никогда и не было, чтобы не болел… Все равно дрянь такая ничего не видит!

Еси стремительно шагнула вперед, но тотчас конечности, позвонок свела болезненная корча, от каковой она, вскрикнув, повалилась на пол. Перший, поднявшийся с кресла синхронно с юницей, успел подхватить ее окаменевшее тело на руки и отнес на ложе. Они вместе с Асилом терпеливо и бережно напоили, потерявшую сознание девушку принесенной нежитью настойкой, а после долго успокаивали Крушеца, который болезненно звал, сквозь едва приоткрытый рот плоти Отца и Кали.

Одначе, поутру, если можно так молвить про сменяющиеся за люкарней многообразные формы и цвета космоса, Есинька пробудившись увидела подле себя Асила. Бог ласково ей улыбнулся, поцеловал в очи и лоб и сказал, что-то нежное, как всегда делал, напоминая тем Липоксай Ягы, чем самым всколыхнул чувство вины за давешнее.

– Нет, моя дорогая, Асил не огорчился по поводу твоих слов, – мягко произнес Перший, облегченно вздыхая, так как страшился, что ее замкнутость, инолды приходящая, может вылиться в очередную корчу, воспоминание, и как итог потерю сознания. – Он огорчен одним, как и я, твоим плохим самочувствием.

Старший Димург смолк, полюбовно приглаживая дланью волосы на голове девушке и та тишина, что была присуща только божественной мощи, с коей начинается всякое творение также, как и тьма, поплыла по комнате. Она изредка словно отталкивалась от белоснежных стен, оставляя на их поверхности серые полутона. Порой те полутона превращались в черные, крупные пежины, схожие с пятнистостью живых существ обитающих на Земле, и Есинька притулившая свою голову к груди Бога, улыбалась, так как знала из пояснений Першего, что стены, когда Кали путешествует в векошке, не белые, а темно-синие. Потому как демоница любит темные цвета, присущие обобщенно ее Творцу.