Семь жизней - Захар Прилепин

Скорость своего передвижения по жизни, да и по дорогам тоже, он объяснял бурной казачьей кровью. Жена поначалу боялась с ним ездить, потом привыкла. А девчонкам его даже нравилось, что отец не катит – а летит.

Мужика, выскочившего из машины, Лавинский, конечно, заметил, но возвращаться не стал: последний, он, что ли, на дороге – другие остановятся.

Тем более что мужик – Лавинский видел его в правое зеркало заднего вида, – и рукой взмахнул еле-еле: то ли ему нужна помощь, то ли он вылез «до свиданья» изобразить.

Резче надо действовать, шустрее надо двигаться.

Жене ничего не сказал.

Им ещё надо было дом отогреть – к полуночи обещали минус сорок пять, – заодно посмотреть, что там с крышей: крышу покрыли только осенью, – не течёт ли, – а ещё ведь и ёлку срубить требуется, и еду разогреть, и стол накрыть.

Навстречу, правда, попалась только одна машина – но попалась же.

За рулём сидела девушка.

Все девушки, давно обратил внимание Лавинский, рулят двумя руками.

Он правил одной, правой, двумя пальцами, большим и указательным, которые небрежно держал внизу руля, где-то на шесть сорок.

Петров запомнил номер промчавшегося джипа – просто потому, что номер был простым, 333 – и буквы, составляющие, если их соединить, слово «дед».

Потоптавшись возле своего металлолома – ожидая следующий автомобиль, но не наблюдая ничего движущегося, – Петров полез за телефоном, брошенным в подлокотник, и обнаружил, что тот разряжен, на нуле. Ткнул кнопку, ткнул вторую, и телефон угас.

Здесь Петров впервые выругался в голос – но перепугаться себе не дал.

Одет он был так себе – мать бы не похвалила, – кроссовки хорошие, зимние, но свитер – одно название, и куртка – осенняя. Перчаток у него не имелось.

На улице долго не проторчишь в эдаком виде.

Петров забрался в салон.

Позвал кота – кот не откликнулся.

Через полчаса Петров подзамёрз.

Вторую машину, шедшую уже навстречу, в город, тоже едва не проспал, но на этот раз загодя выбежал прямо на дорогу. Машина съехала на обочину, вроде сбавила скорость – но тут же напуганная девка за рулём дала по газам: Петров отбил кулак о багажник – с такой злобой саданул.

– Падла! – заорал он вслед. – Проститутка драная! Блядина!

Долго ещё так орал.

Захотелось водки – водки-то он не купил, дурак.

Водка бы согрела.

О, что за дурак.

Дурачина!

Даже мяса не купил – пожалел свои рубли: мать купит, у матери пенсия, и тратить ей пенсию не на что.

Высыпал – уже застывшими руками – содержимое пакета с едой на заднее сиденье.

Откуда-то, на шумок, тут же явился кот.

Обнюхал огурцы и спрыгнул вниз: сам жри всё это.

Петров укусил огурец – тот был словно хрустальный: никакого вкуса, один лёд.

Долго возился с бутылкой шампанского, пальцы не слушались, еле открыл.

От шампанского стало только холоднее, но всё равно выпил, сколько смог, закусил редиской. Торт вскрыл, влез туда всей пятернёй, потом облизывал её.

Кусал пальцы – те отзывались с трудом.

«Надо костёр разжечь прямо посредине дороги, – решил Петров. – И хер кто объедет».

Можно было дров наломать – Петров с трудом, весь уже дрожа, открыл багажник: ни лопаты, ни топора у него не было.

Самое главное – не имелось ни спичек, ни зажигалки.

Он же не курил, зачем ему.

До Петрова стало доходить, что он в плохой ситуации.

Тело его словно подменяли: уходило мягкое, своё, понятное – заменяясь чужим, скованным, не отзывающимся.

Можно было попробовать побежать в сторону города: но семьдесят километров – это сколько? Пять часов бега? Десять? В такой мороз? Сможет ли? В своей куртке нелепой. На этих отчуждённых от сердца и мозга ногах.

…когда его объехала третья, с двумя парнями в салоне, «Нива», Петров заплакал. Слёзы тут же застывали, даже не на лице, а, казалось, в глазах: приходилось оттирать лицо рукавом, чтоб взгляд не остекленел раньше времени.

Снова забрался в салон и там, не сдержавшись, разрыдался в голос: лаял, блеял, выл.

Когда на плач уже не осталось дыхания, успокоился, начал рыться повсюду – в поисках хотя бы спички: прежние хозяева должны были что-то оставить, потерять, забыть.

В бешенстве выломал бардачок: он был пустой, просто пустой.

В подлокотнике лежала книжка на иностранном – кажется, китайском – языке, с описанием механизмов, рычагов и кнопок автомобиля.

Петров разодрал книгу зубами – руками уже не смог.

Снова вылез на улицу, нацарапал там всем привет, и решил больше салон не покидать: внутри вроде бы чуть теплее было.

Пытался вскрыть, надорвать кресла – может быть, можно забраться внутрь их – ничего у него не получилось.

Осенило вдруг: кот!

Порыскал отупевшей рукой у задних сидений, нашёл его, засунул рыжего за пазуху: тот не сопротивлялся.

От кота шло хоть какое-то тепло.

Петров попытался отогреть о него руки – нет, на пальцы животного тепла недоставало.

Но всё равно, всё равно с ним было лучше.

Петров съёжился, прижал ноги к самой груди, задремал – и ему тут же приснилось, что он всё-таки пошёл домой, и теперь, спустя несколько часов, спустя целую ночь пути, он уже идёт вдоль заводских корпусов, и ему видны огни «хрущёвок» – смог же, он смог.

На снегу, возле его покрытого инеем автомобиля, были выцарапаны три автомобильных номера.

Под номерами Петров написал: «Будьте вы прокляты».

Иногда мне кажется, что у человека, помимо привычных стен и крыши, должен быть какой-то незримый дом здесь. Немного выше земли, но ещё не на небе.

Там живёт твоя судьба – в которой отразился весь ты сразу: прошлый и будущий, задуманный и свершившийся.

Судьба лежит на диване, закинув ногу на табурет, стоящий тут же, посасывает не дымящую трубку, разглядывает газеты.

Я хотел бы надеяться, что в газете мой портрет, но вряд ли.

Надоели уже судьбе мои портреты.

Иногда судьба разволнуется о чём-то, встанет с дивана, подойдёт к двери, постоит в задумчивости, вернётся обратно. Сядет на диван, сидит.

Дома, в столовой, два твоих ангела от нечего делать играют в шашки… или нет, в поддавки.

Между ними стоит вазочка с вареньем, скажем – сливовым, они по очереди, не глядя, тянут туда руку и, зачерпнув одной и той же ложкой, едят. Иногда руки сталкиваются, и ангелы смеются.